Ромком памяти Братьев Стругацких (с)

Я не совсем исчез, я честно пишу дальше, но со мной случился Аркейн, и я случайно начал впервые в жизни писать фанфик!
Так что если вдруг вы любите аркейн, то я не могу больше скрываться!

archiveofourown.org/works/64393417/chapters/165...

---

14. Die Frau ohne Schatten

Когда-то это должно было случиться, и я написал текст, который сюда просто не влезает. Поэтому вот ссылки на внешние ресурсы:

1) Медиум

2) В контакте: ч.1 и ч.2

Ещё у меня есть плейлист из всей музыки, которая упоминалась в этих текстах.

---

Забытая мелодия для флейты

В лесу все птички мне родня,
Их ловит флейта за меня!

В. Моцарт, либретто Э. Шиканедера,
Ария Папагено из оперы «Волшебная флейта»

Так захлестывается веревка, зацепляется карабин,
Есть момент, за которым поздно что-то менять -
Это когда "не люби меня, пожалуйста, не люби"
Превращается в "только не разлюби меня".

laas

Что поездка не задалась, стало понятно с самого начала: ехать предстояло одной. Во-первых, это было скучно. Во-вторых, означало, что всю дорогу предстояло не только играть, но и самой шляпу таскать по шипящей и громыхающей, как паровой молот, областной электричке. Во-третьих, уральская весна, натура переменчивая, решила, что снег в конце апреля – это прекрасная идея, поэтому электричка, лениво виляя задним вагоном по уводящим в сторону Екатеринбурга рельсам, отползала от вокзала практически пустой. Так что будь на месте Любы сам Иэн Андерсон, даже он не нааскал бы на билет в совершенно пустом составе. Придётся бегать от контролёров.

А бегать Люба не любила. Ей даже закралась в голову предательская мысль никуда не ехать, но пропускать квартирник, куда люди аж из Питера приедут, было немыслимо. Макс сам дурак, что не поехал, – впрочем, куда ему, болезному. Что он вообще смыслит в рок-музыке?


Вагон был пуст. В грязное оконное стекло, как мотыльки на свет, роем летел мокрый снег, разбиваясь мерзкими кляксами, в которых расплывались разноцветные гаражи вдоль путей, появлялись и исчезали кусты и деревья, похожие на звуковую волну, а дальше поднималась стена тумана. Вчера Люба ходила в лог смотреть черёмуху, но сегодня уже не могла отличить, что белело среди зелёных листьев, гроздья цветов или снег.

Люба с ногами забралась на жёлтую деревянную скамейку и расчехлила флейту – просто чтобы в этом мерзком утре было хоть что-то хорошее.

Хриплый голос в динамиках нечленораздельно объявил остановку – очередной безликий номер километра. На совершенно пустом перроне станции, которая, несмотря на близость к вокзалу, даже не удостоилась имени, непонятно зачем и кому нужной на задворках гаражей, стоял под снегом одинокий пассажир с огромным рюкзаком. Больше никого не было – даже вездесущих дачников, которым самый сезон толкаться в тамбуре и обсуждать, какой сорт огурцов меньше горчит. Зато и контролёров пока тоже не видно. Железный дракон с оглушительным лязгом остановился и, шипя, распахнул двери. На мгновение стало тихо. Человек с рюкзаком поднялся по ступенькам и скрылся в соседнем вагоне.

По легенде, Иэн Андерсон обменял электрогитару на флейту потому, что не думал, что сможет играть лучше Эрика Клэптона, и не пожалел об этом. Любе тоже было из чего выбирать. Её мама была альтисткой в оркестре, поэтому Люба рано познакомилась со струнно-смычковыми инструментами и сразу решила, что им не по пути. Под звуки Паганини с пластинки, запах валокордина и укоризненные взгляды матери она ушла из музыкальной школы, едва доучившись до четвёртого класса, но музыка никуда из её жизни не делась. Наоборот: даже Паганини в кои-то веки не бесил, когда его не надо было разучивать к понедельнику или обсуждать на музлитературе. Потом к классике добавился рок, Люба попробовала играть на гитаре, но в итоге предпочла флейту. Максу она объяснила: это потому, что с другими инструментами неудобно лазить по чердакам и убегать по крышам от дворников и милиции. Себе самой ничего объяснять было не надо: инструмент, на котором можно было сыграть и Jethro Tull, и музыку из балета «Анюта», казался ей голосом её души. К вопросу о балете «Анюта»: если играть «Каприс» и поймать ритм колёс поезда, то как будто играешь с оркестром. Люба поднесла к губам флейту, отсчитала две четверти восьмыми и заиграла.

Снег за окном повалил крупными хлопьями. Люба играла, закрыв глаза, и звук флейты переплетался со стуком колёс – как будто с тревожным стуком сердца. В дверях тамбура появилась фигура. Словно околдованный музыкой, человек подошёл ближе и застыл в проходе, склонив голову к плечу.

Почувствовав его взгляд, Люба вздрогнула и открыла глаза. Перед ней стоял юноша неопределённого возраста – ему могло быть и 15, и 20 – в странно подобранной, как будто с чужого плеча, чёрной одежде не по сезону. За спиной у него был здоровенный рюкзак, но на осанке вес никак не сказывался.

– Что это? – с детской непосредственностью спросил он хриплым, как будто недавно сломавшимся голосом.
У юноши были жёсткие матово-чёрные волосы, на которых почему-то не таял снег, сосредоточенное лицо человека, говорящего на неродном языке, и фиолетово-голубые немигающие глаза, в которых было что-то нечеловеческое.

– Валерий Гаврилин, сюита-балет «Анюта», каприс, – Люба стандартным движением уличного аскера сняла шляпу и, иронично подмигнув, протянула незнакомцу. – Если понравилось, музыкант всегда признателен.

Парень иронии явно не понял, но с готовностью полез в карман.
– А вы можете сыграть ещё? – спросил он.

Очарованный музыкой не понимающий иронию чувак с глазами цвета медуницы, которая наверняка замерзала где-то там в лесу под практически первомайским снегом, – не тот попутчик, которого она ожидала встретить в пустой электричке, но опасным он пока не выглядел. Более того: она вдруг ощутила силу, наверное, хорошо знакомую одетому в пёструю одежду флейтисту, который летом 1284 года вывел из города сто тридцать рождённых в Гамельне детей. Она кивнула на свободное сидение напротив.

Под пристальным взглядом странных глаз Люба сыграла «Тарантеллу» из той же «Анюты», соло на флейте из «Шаров из хрусталя» и заполировала, конечно же, Jethro Tull.
Всё-таки было что-то завораживающее в дуэте тяжёлой, механической паровозной ритмики и чистого, ясного, тоже бесконечно куда-то стремящегося звука флейты. Дуэт человека и машины. Дуэт твоей души и жизни, которая вот-вот подхватит тебя и перемелет. Интересно, думали ли об этом Гаврилин и Андерсон? И существовал ли этот дуэт где-то ещё, кроме Любиной головы? Но то ли магия флейты с очарованного странника в какой-то момент переходит и на самого музыканта, то ли она просто забыла о его присутствии – в какой-то момент Люба вдруг осознала, что стоит на скамейке, распустив волосы, и, перекрикивая шум колёс, на высоких нотах орёт And the train, it won't stop going, no way to slow down.
Утирая пот со лба, девушка сползла обратно на скамейку и искоса посмотрела на юношу: не сбежал от такой экспрессии? Нет, вот он.
— Нормально? – она улыбнулась, тяжело дыша.
— Это было круче всего, что я когда-либо слышал.
— Да что ты слышал вообще, – чтобы скрыть смущение, Люба ухмыльнулась, сама не заметив, как перешла на «ты».
— Вообще-то много чего, – он в очередной раз не воспринял сарказм. – Но точно не песню человека с поездом.
Люба поймала взгляд глаз цвета медуницы и поняла, что кем бы ни был их обладатель, она совершенно точно играла для него не зря.

Парень, назвавшийся Эолом (Любу это нисколько не удивило: сегодня вечером она собиралась вписаться на флэт к басисту по имени Ланселот), тоже ехал до конечной и, как ей показалось, с радостью откликнулся на предложение походить по вагонам со шляпой и нааскать на билеты (у него тоже не было – кто б сомневался!).
Ближе к Кунгуру небо кое-где очистилось от снеговых туч, над лесом выглянуло солнце, на платформах появились особенно рисковые дачники, и дело пошло. Люба с мрачным удовлетворением отметила, что Эол справлялся с задачей гораздо лучше Макса: не закатывал глаза, когда в шляпу ничего не клали, не пытался покурить в тамбуре, пока Люба играет, да и вообще в его странном облике была какая-то удивительная гармония. Под звуки флейты он шагал по качающемуся вагону, под рюкзаком и со шляпой в руках, как будто танцуя и при этом не прикладывая никаких усилий.
После Кунгура дачники повыходили, и электричка снова опустела, но Любу и Эола это больше не волновало: после того как мрачный мужик с золотым зубом и весьма красноречивым набором наколок на кулаках попросил сыграть про гоп-стоп, проблема с деньгами на билеты магическим образом решилась, и никакие контролёры им были уже не страшны.
«Морда интеллигентская, а играешь хорошо, будто сидела!» – сказал мужик на прощание, и Люба уже предвкушала, как будет вечером рассказывать эту историю на вписке и шутить про плутовской роман, когда вдруг почувствовала на плече тяжёлую руку, а у горла – холодное лезвие ножа, столь поэтично описанное Розенбаумом в качестве орудия мести несчастной любви.
Плутовской роман принимал неожиданный оборот. Боковым зрением она увидела, как новый знакомый в проходе отбивался от двоих, превосходивших его и ростом, и весом, и подумала, что всё пропало. Всё вокруг стало очень громким и медленным. Люба пыталась вырваться, отвести этот чёртов нож от своей шеи, но пальцы резко обожгло, и она только отстранённо смотрела, как, пока чьи-то руки в перчатках выворачивают её карманы, на куртку капает с её пальцев что-то красное. Мир куда-то поплыл.
А потом какая-то неведомая сила подхватила её, протащила за собой сквозь тёмный тамбур и вдруг выбросила на свет.
Когда она открыла глаза снова, вокруг пахло весной и креозотом. Эол, изрядно побитый жизнью (конкретными её представителями), склонился над ней, и цвет его встревоженных глаз расплескался на всё небо.
– Где моя флейта? – спросила Люба.
– У меня, – он с облегчением выдохнул. – Вроде в порядке, но ты проверь.
– А ты?
– Я же ничего не понимаю в флейтах.
– В смысле ты сам – в порядке?
Эол, кажется, искренне удивился такому вопросу.
– А ты?
Люба села и посмотрела на свои ладони. Всё было гораздо лучше, чем могло быть: несколько порезов, но кровь уже остановилась. Не падай она в обморок при виде крови, может, и отбилась бы. Хотя вряд ли. Сколько их было? Трое? Четверо? Она протянула руку – парень со странными глазами понял её без слов и вложил в ладонь флейту.
– Теперь в порядке, – Люба усмехнулась. – За исключением того, что я понятия не имею, где мы.
– С этим я сейчас разберусь.
Ничего не объясняя, Эол легко поднялся и так же изящно и гармонично, как до того ходил по мотавшемуся из стороны в сторону вагону, ломанулся прямо в кусты возле насыпи. Окружённые зелёным весенним сиянием ветки не издали ни звука, только какие-то мелкие лесные птицы бодро клевали крупу из валявшегося тут же, на насыпи, рюкзака. Зачем ему, интересно, крупа? Люба только сейчас осознала, что Эол не только отобрал у бандитов её флейту, но и дрался с ними под этим чёртовым рюкзаком.
Из кустов за насыпью вылетела чёрная птица и взмыла в небо. Птички все как одна оторвались от еды, подняли головы и смотрели ей вслед.

Люба встала и огляделась: по обе стороны от блестящей железнодорожной змеи, гревшейся в лучах наконец-то выбравшегося на небо ленивого весеннего солнца, расстилался казавшийся бескрайним лес. Стояла тишина, нарушаемая только голосами птиц, невидимых среди деревьев, и скрипом земли под ногами. Да уж, весёлое приключение, ничего не скажешь.
Эол появился так же бесшумно и внезапно, как и исчез – и почему-то с другой стороны от железной дороги.
– Впереди мост через болото, – сообщил он. – Но он не для людей, по нему трудно пройти. Назад пойти можно, но это гораздо дольше.
– Где ты там видишь мост? – Люба прищурилась.
– Километров через пять, – Эол почесал подбородок. – Ты права, это далековато. Но в другую сторону ещё хуже. Остаётся третий вариант…
– Через пять километров? Ты ничего не хочешь объяснить?
– …Если пойти налево, до трассы всего километра три через лес. Я думаю, к вечеру сможем добраться до Шали. Или, если повезёт, поймаем тебе драйвера до Екатеринбурга. И я ещё тебе кое-что покажу по пути. Пойдём?
Люба хотела было переспросить, когда это Эол успел пробежаться на пять километров вперёд и ещё завернуть на трассу, но он стоял перед ней на весеннем ветру, ничуть не запыхавшийся, и в его глазах отражалось небо. А может, наоборот: эта странная весна была его отражением. В тянущихся к небу по бокам дороги тёмных ёлках читалась его одновременно угловатая и мягкая фигура. В окутанных сиянием ещё почти не различимой издали листвы ветках угадывались его тонкие пальцы. Даже солнце, казалось, всё-таки вышло потому, что он решил улыбнуться. И Люба вдруг подумала, что не у каждой тайны должна быть разгадка.

Солнце стояло высоко, но толку от этого было мало. Люба была сильной и выносливой и дала бы в зубы любому, кто предлагал ей похудеть (собственно, поэтому с третьего класса никто и не предлагал), но вот рост её действительно плохо подходил для того, чтобы тащиться по непролазному бурелому среди не полностью растаявшего снега. Её спутник забрал себе оба рюкзака и чехол с флейтой и вообще проявлял чудеса такта, но, глядя, как он легко перескакивает через поваленные стволы деревьев и умудряется не проваливаться в снег (как, как?), Люба представляла себя хоббитом и мрачно думала, что легконогий Леголас наверняка подбешивал остальное Братство Кольца.
– Давай руку, – предложил Эол, когда она в очередной раз застряла в грязном снегу и пыталась достать ногу так, чтобы не потерять ботинок. – Будет легче.
– От чего? От того, что ты уйдёшь в снег по колено вместе со мной? – огрызнулась Люба.
– Уйду, и ладно, – он пожал плечами. – Мы уже почти пришли.
– Что-то я не вижу никаких признаков дороги, – проворчала Люба. Она не любила физический контакт, особенно с незнакомыми людьми – а кстати, человек, с которым ты вместе аскал в электричке, считается незнакомым? А если ещё и удирал от бандитов? Вот Макс будет локти кусать, когда она вернётся, что не поехал, – вместо приключений просидел, небось, все выходные в пыльной библиотеке среди чертежей несбывшегося и планов неосуществимого. Впрочем…
Впрочем, в той библиотеке хотя бы нет этих чёртовых оврагов, подумала Люба, когда её ботинок с мерзким чавкающим звуком съехал с очередной мокрой ветки, и она потеряла равновесие – но упасть не успела.
Пальцы Эола были сухими и почти обжигающе горячими. Люба не думала, что у людей вообще такие бывают, – но, может, это просто она так замёрзла, ползая среди злорадных ошмётков зимы, которая всё не желала сдаваться?
– Смотри, – Эол остановился и указал рукой вперёд. На мгновение Любе показалось, что там, впереди, вода – но нет: перед ними, освещённая солнцем, расстилалась маленькая поляна, а на ней – медуница цвета полуденного неба, цвета заката, цвета рассвета. Цвета глаз человека, который улыбался так, как будто не знал ни цвета своих глаз, ни того, что у людей таких не бывает.
Вообще-то Люба считала, что она равнодушна к красотам природы. Ну, не совсем, конечно: она любила закаты над Камой и звёзды над летними полями, но всё ещё предпочитала хороший квартирник бардовскому фестивалю – и не только потому, что барды играют всего на двух аккордах, а рокеры на целых трёх! Ей было холодно, в ботинках хлюпала грязь вперемешку со снегом, она устала как собака и стёрла ноги, порезанные ладони противно ныли, хотелось пить и есть, но почему-то, увидев эти внезапные весенние цветы среди снега, Люба ощутила, что всё это не имеет совершенно никакого значения. Весь неуютный, взрослый, тревожный груз волшебным образом свалился с плеч.
– Я останусь здесь жить, – улыбаясь, как счастливый ребёнок, сообщила она Эолу. – Буду сидеть вон на том пне, играть на флейте и развлекать нимф. Пока соловьёв нет.
– Я, честно говоря, предпочёл бы вместо них слушать тебя.
Люба рассмеялась:
– Почему это?
– Потому, что они всегда говорят одно и то же.
– Ты, главное, им этого не говори!
– Да они же знают, – Эол вдруг тоже рассмеялся – искренне, но как будто с непривычки, немного удивляясь чуть хриплому звуку своего смеха. Потом он закрыл глаза и замер, не дыша, даже по цвету сливаясь с голыми стволами деревьев, небом, цветами и снегом в просветах.
– Соловьи прилетят послезавтра, – сказал он наконец, с шумом выдыхая, и открыл глаза. – Извини, но нам надо идти. Скоро снова пойдёт снег.
Он бесшумно шагнул вперёд, аккуратно, чтобы не наступить ни на хрупкие стебли, ни на цветы всех оттенков, неведомым образом соседствовавшие на них, и Люба осознала, что они всё ещё держатся за руки.


***

Пока Макс Винтер ходил, как по расписанию, в Дом Одного Окна и пытался мирно сосуществовать там с волшебницей, чья сила сравнима только с неотделимым от неё одиночеством, Люба мирно сосуществовала с той волшебницей, которую видела в зеркале. Оглядываясь по сторонам, она с детства подозревала, что это задача со звёздочкой, о которой все просто молчат и оставляют на потом, чтобы решить, если до звонка вдруг останется время, но вот контрольная заканчивается, учительница уже идёт по рядам и собирает тетради, а к задаче так никто и не приступил. Следующий урок – литература, тема урока – Тютчев, записываем под диктовку «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои». Толмачёва, пиши внимательно, прекрати считать ворон!
В детстве Люба видела в зеркале забавную толстую девочку с непослушными волосами, едва дотягивавшуюся до круглого зеркала в коридоре. Ей, в общем-то, нравилась эта девочка: она стоила того, чтоб подтащить к зеркалу табуретку и улыбнуться во всю щербатую шестилетнюю улыбку.
В школе ей быстро объяснили, что быть толстой некрасиво, и на голове у неё гнездо, и грызть ногти не надо, но к тому времени Люба уже знала, что дело не в красоте. Её мать, чьи кудрявые волосы назывались в литературе красивым словом “каштановые”, а чёрные глаза – загадочным словом «миндалевидные», постоянно сидела на диете, носила шляпку с вуалью и красила ногти перламутровым лаком, очень старалась, чтобы всё было как надо, но настолько боялась посмотреть в глаза своему отражению в круглом зеркале, что много лет успешно скрывала взаимную любовь к своей коллеге, второй скрипке, от всего мира (а тщательнее всех, конечно, от себя самой).
Учителя в школе любили порассуждать о пользе усердия, но Любин отец, которого она не видела уже лет десять, в прошлом – ветеринарный врач от бога, а нынче – слесарь в Закамском ЖЭКе, словом и делом показал, что усердие можно употребить на разные вещи. Например, чтобы рациональными аргументами убедить себя, что понимать голоса страдающих животных – это симптом параноидальной шизофрении, а не ещё одна унаследованная от деда странная способность, помимо абсолютного слуха или умения шевелить ушами.
Способности часто превозносили в музыкальной школе: учительница по сольфеджио регулярно восторгалась тем, какой у Любы прекрасный слух, и уверяла, что на курсе импровизации Любе не будет равных. До импровизации Люба не доучилась: дед к тому времени уже умер, но успел объяснить ей, что талант, пусть и волшебный, – вещь забавная, но полагаться на неё не следует, если не хочешь, конечно, оказаться в лагере потому, что подозрительно хорошо понимаешь как язык врагов, так и язык союзников, как он когда-то.
По всему выходило, что поэт Тютчев прав, но вот дальше у него было «лишь жить в себе самом умей, есть целый мир в душе твоей», что неминуемо возвращало Любу к той самой задаче со звёздочкой, потому что родители и дед эту задачу однозначно не решили. А она хотела решить – и поэтому убрала в шкаф ненавистную скрипку, но играла на флейте на крышах. Вместо отличников дружила с демонстративным хулиганом Винтером. Забивала на английский, но, к всеобщему удивлению, легко переводила для затерявшихся под снегом несчастных заезжих мормонов, которые примчались жечь глаголом сердца людей, хотя пока не могли его даже проспрягать. Прогуливала литературу, вместо контрольной выцарапывая ключом по побелке цитаты из «Отцов и детей» на стене в подъезде у русички (МарьИванна оказалась классной в обоих смыслах). Записывала коми-пермяцкие легенды, разговорившись «на картошке» с очередным дедом, которому дала прикурить, но после школы собралась на отделение классической филологии, где латынь и древнегреческий, чтобы хотя бы два языка выучить естественным образом.
Мама хваталась за голову, пила валокордин и жаловалась по телефону второй скрипке (Люба подозревала, что чаще для виду, ведь больше поводов пожаловаться – это больше поводов поговорить) – но зато девочка в зеркале по-прежнему улыбалась и росла вместе с Любой. И с целым миром в душе, в котором было действительно интересно, – но Люба давно не задумывалась о том, что в него можно привести ещё кого-то.
Именно об этом она думала, глядя на серое небо сквозь грязное лобовое стекло, по которому грязные дворники растирали снежную кашу. Эол не ошибся насчёт снега – как и насчёт расстояния до дороги. Они вышли к трассе уже под снегом, ещё минут через двадцать над ними сжалился водитель раздолбанной «буханки» и согласился подкинуть до ближайшей станции. Юноша под двумя рюкзаками героически держался до последнего, но стоило ему сесть в машину, уснул, уронив голову на плечо Любе. Его жёсткие, как перья, волосы щекотали щёку, но убрать их почему-то совсем не хотелось. Хотелось тоже закрыть глаза и просто чувствовать тепло прикосновения и дыхания.
– Ты осторожней с ним, девка, – через плечо бросил водитель. Он глядел в зеркало заднего вида, на котором по новомодной традиции болтался деревянный крест. – Я их немало вижу, как холода настают. Я сперва думал, может, детдомовские, ездил, спрашивал. Там же мало ли кто может быть, время такое сейчас. Но нет, таких у них нет.
– Каких? – против воли спросила Люба, чувствуя, как по спине ползёт холодок откуда-то из детства, из времён страшилок на чердаке и призраков в школьном подвале.
– Ты глаза-то его видела? – водитель в зеркале приподнял брови. – Они из ниоткуда появляются и так же исчезают, как снег сходит. Осторожней, говорю, девка.
– Ага, спасибо, – на автомате ответила Люба. Эол шевельнулся во сне и коротко выдохнул – люди, конечно, не дышат так быстро. Не предсказывают погоду и прилёт птиц. Не путешествуют на десять километров за пять минут – это было понятно сразу и мало волновало Любу. Но она-то думала, что это задача на движение, ну максимум на расстояние, а теперь оказывалось, что на время.
«Гляди-ка, – подумала она отстранённо. – С утра я ненавидела снег. А теперь сижу и боюсь, что он растает».
Они подъехали к посёлку, спрятавшемуся среди тёмных, как будто зловещих холмов, уже затемно. Улицы были пустынны, только на дороге к станции горел одинокий фонарь. Немногословный водитель, который так и не представился, выгрузил их у низкого жёлтого домика с уютной надписью «Столовая» и с чёрного хода завёл прямо на кухню, где усталая женщина в поварском колпаке и фартуке уже домывала посуду и готовилась гасить свет.
– Галя, покорми вон этих.
– Ну ты нашёл время, у меня только гречка осталась.
– Да что угодно. Говорят, их бандюганы с электрички скинули.
– Опять, что ли? – женщина покачала головой. – Вчера только мент городской ходил фоторобот рисовал. А ехали куда?
Люба и Эол ответили нестройным хором:
– До Екатеринбурга.
– До Шали.
Водитель мрачно смотрел то на Любу, то на Эола и явно хотел что-то ещё сказать, но просто махнул рукой, напоследок бросив многозначительный взгляд на Любу, и вышел. Галя покосилась на часы, и её брови мрачно сползлись к переносице, как основания стрелок.
– О, так вы до утра не уедете. Если только на поезд проходящий… Ладно, поешьте сначала.
Холодная гречка и почти прозрачный сладкий чай показались Любе самой вкусной едой на свете. Стараясь не стучать гнутой алюминиевой ложкой о тарелку, она подбирала каждое зёрнышко. Эол молчал и опять сливался с фоном – но если в лесу казалось, что он сплетается с ним, как мелодия флейты с партией остального оркестра, и оба от этого становятся ярче, то здесь он как будто изо всех сил старался казаться как можно бледнее и незаметнее. Из крана мерно капала вода. Не в такт ей тикали на стене часы. Галя, установив на крупный нос очки с одной дужкой, читала газету. На развороте темнели крупные буквы: «УСПЕЕТ ЛИ ФЕНИКС ВОЗРОДИТЬСЯ ИЗ ПЕПЛА? НОВЫЙ ЛЕСНОЙ ПОЖАР УГРОЖАЕТ РАЙОНУ». Перехватив Любин взгляд, пожилая повариха пожаловалась:
– Так и живём, вишь. То гоп-стоп, то пожар. Летом, пока вертолёт дождались, весь холм выгорел. А за Шалей вертолёт и вовсе не прилетел.
– И что? – спросила Люба с набитым ртом, просто чтобы поддержать разговор.
– И ничего, – Галина мрачно усмехнулась, сверкнув золотым зубом. – Ничего не осталось. От леса-то. Ты-то, поди, городская и не знаешь. А мы рядом с лесом живём, как на пороховой бочке.
– Это лес рядом с вами, как на пороховой бочке, – голос Эола прозвучал настолько безжизненно, что Люба вздрогнула. Галина тоже смотрела удивлённо: как будто она только что заметила второго человека.
– Нам-то что за интерес лес жечь, там, поди, молния ударила, – Галина обиженно огрызнулась. Люба очень внимательно посмотрела на своего спутника, всем видом призывая его не вступать в дискуссию, но было поздно. Эол, по цвету напоминавший кафель на стенах, сжав в левой руке ложку (которую, кстати, держал в кулаке, как маленький ребёнок), смотрел на Галину исподлобья, и в сине-фиолетовых глазах чудился злой отблеск огня в лесу.
– Молния тоже может ударить, но большинство пожаров происходит от человеческой глупости. Тут окурок выкинул из электрички, там костёр не потушили, там тополиный пух подожгли. И всё. Мы стараемся тушить, но за всеми не уследишь. Иногда летишь как можешь быстро, но уже не можешь ничего сделать, просто чувствуешь внутри, как им боль…
Люба под столом наступила ему на ногу, и парень осёкся на полуслове.
– Куда летишь? Ты чего, пацан, пожарный, что ли?
– Он юннат, – веско сказала Люба. – И помогает пожарным. И очень переживает за лес. Не сердитесь на него, пожалуйста. Спасибо вам огромное за ужин, мы попробуем пойти на станцию и узнать про поезд.

На улице пахло печным дымом, сырым деревом, прелыми листьями, молодой травой и чем-то ещё неуловимо печальным, но отчаянно весенним. В украшенных резными наличниками окнах горел свет, среди обязательной рассады на подоконниках мигали разноцветными глазами коты. Кое-где в темноте сквозь задёрнутые шторы просвечивали телевизоры, и в тишине можно было даже расслышать экзальтированные голоса: кажется, вся улица дружно смотрела одну и ту же мыльную оперу. Два силуэта под рюкзаками медленно шли на запах креозота по направлению к станции. Люба не очень представляла, зачем, а также как им теперь выбираться отсюда: её кошелёк остался у придурков в электричке.
– Не знаю, что на меня нашло, – наконец прервал молчание Эол.
– Но это же правда, – Люба обернулась и остановилась около фонаря.
– Люди не любят правду. Я не знаю, почему я не смог промолчать.
Эол смотрел на неё фиолетовыми глазами, всё ещё горевшими нехорошим огнём, и в глубине их чернело что-то страшное и непроизносимое.

– Потому что тебе было очень больно, – очень тихо, почти одними губами произнесла Люба. Глаза Эола в очередной раз сменили цвет, и девушка вдруг поняла, что в них выступили слёзы. Она не знала, что сказать, поэтому просто крепко обняла своего спутника, и он беззвучно, горько разрыдался.
Они стояли под фонарём обнявшись, а вокруг снова кружились снежинки – колючие, злые, как досада зимы, которая всё не желала сдаваться, но знала, что дни её сочтены. Чужие слёзы, слишком горячие и слишком солёные для человеческих, текли по лицу Любы, чужое сердце слишком быстро билось у её горла, и ей казалось, что она понимает, о чём это чужое горе, хотя никогда не смогла бы это объяснить.
– Я должен тебе кое-что сказать. Но я не знаю, с чего начать.
– У нас есть время.
– Кажется, уже нет.
Эол резко обернулся. Телевизоры в двух соседних домах согласно грянули заставку вечерних новостей. По дороге от станции прямо к ним спешил милиционер – седой раскрасневшийся дядька лет пятидесяти в куртке нараспашку, который выглядел так, словно его только что выдернули из бани и заставили работать, вместо банного веника вручив табельное оружие.
– Так-так, это вы ребята, которых с электрички скинули?
– Мы, – Люба повернулась навстречу служителю порядка. – Как раз на станцию шли, чтобы понять, как нам уехать.
– Придётся, ребята, со мной в участок пройти, – милиционер перевёл дух. – Опросить вас надо. А то вы не первые у нас.
Люба косо взглянула на Эола, который опять стремился слиться с местностью. Он не выглядел как человек, которому стоило встречаться с представителями закона, – просто потому, что люди с фиолетовыми глазами, которые появляются из ниоткуда, по определению не могут понравиться милиции. Даже саму Любу жизнь научила при виде мента на всякий случай переходить на другую сторону улицы, но, во-первых, бежать было поздно и некуда. И, во-вторых, их действительно ограбили. Правая ладонь услужливо заныла, напоминая о ножике, запахе крови и тяжёлом дыхании нападавшего.
– Ага, нам в столовой Галина рассказала, – кивнула Люба. – Конечно, пойдёмте. А вы можете нам какую-то справку дать, чтоб нас на поезд посадили?

Тот пробурчал что-то неразборчивое и махнул рукой в направлении участка, который, словно по каком-то злобному волшебству, оказался как раз за углом. Сонный дежурный с сигаретой в зубах удивился было, увидев начальника в столь поздний час, но, разглядев на свету Эола, зловеще усмехнулся и молча кивнул.

Люба напряжённо размышляла о том, что им делать. Интуиция подсказывала ей, что простым описанием железнодорожных бандитов дело не кончится, – и, конечно же, так и вышло.
Любины показания, телесные повреждения и засаленный паспорт с плохой фотографией (вытянувшись по струнке, шестнадцатилетняя Любовь Петровна Толмачёва на ней изо всех сил старалась не рассмеяться, а потому имела вид перекошенный и придурковатый) устроили участкового – он подробно записал всё в журнал, отдельно десять раз спросив, какого цвета были глаза у нападавших, выдал девушке йод, чтобы обработать руки, и приступил к допросу Эола. Тот смотрел в пол и явно не нравился участковому ещё до того, как открыл рот. Люба внутренне сжалась: было очевидно, что дела плохи.
Паспорта у Эола не было. Назвать фамилию, отчество и год рождения он затруднился – как, собственно, и какое бы то ни было цивильное имя. Шея участкового краснела, он с непонятной Любе брезгливостью раздражался после каждого вопроса, на который юноша не мог нормально ответить. С каждым его вопросом надежда Любы на то, что они выйдут из участка свободными людьми, таяла. Эол точно и подробно описал, куда и откуда он ехал, но не смог ответить, зачем, и назвать хоть одного родственника или знакомого.
– Физические повреждения? Кроме синяков и прочей мелочи.
– Нет, – мрачно ответил Эол.
Участковый приготовился писать последний пункт. Люба попыталась спасти положение:
– Как это нет, когда они тебя головой о скамейку приложили так, что ты сознание потерял? Товарищ милиционер, честно говорю, я с ним в электричке познакомилась, но истинно говорю вам, он был нормальным, пока его те двое головой не приложили. Может, его всё-таки довезти до Шали и уже там в больницу сдать?
Тот тяжело вздохнул и глянул на часы: часовая стрелка подбиралась к десяти. На его лице отразилась не то мучительная борьба, не то тяжёлая неповоротливая мысль.
– Значит так, девочка, к тебе у меня вопросов нет, – наконец выдавил он. – И я тебя через полчаса посажу на проходящий поезд. А вот этому… придётся остаться здесь.
– Но он же ничего не сделал! – возмутилась Люба.
– Может, он и не сделал, – участковый неприятно усмехнулся. – Но на днях у нас пара девок обнесла ларёк на рынке. И знаешь, какие у них были глаза, по свидетельствам, так сказать, очевидцев? Вот прямо как у него.
– Но я же не девушка, – Эол совершенно искренне удивился. – И я приехал из Перми.
– Мало ли какие глаза! Вы же не задерживаете всех кареглазых просто потому, что кареглазый бугай на нас в электричке напал? – Люба попыталась пошутить, но идея провалилась: участковому явно не хотелось вступать в дискуссии.
– Могу и тебя задержать. За красивые глаза. Но мой тебе совет, садись на поезд и езжай куда тебе надо. Я таких, как он, не первый раз вижу, и ничего хорошего от них ещё никому не было. Ничего он не забыл, ты не думай. Сейчас с напарником покурим и на станцию поедем. А то гляди, тоже в обезьяннике потусуешься.
Под жалобный скрип деревянных половиц участковый вышел из кабинета. Эол сидел бледный и прозрачный, как ледяная скульптура в городском парке. Люба наклонилась к нему и прошептала:
– Расскажи мне всё.
Юноша смотрел в пол и, кажется, дрожал.
– Я не сделал ничего плохого и не навредил людям.
– Я знаю, – Люба крепко сжала его непривычно холодную руку. Вот теперь времени действительно не было.
– Просто я… я не человек.
– Да мне вообще всё равно, – Люба улыбнулась. – Зачем тебе в Шалю? Это связано с тем пожаром в лесу?
– Ты мне веришь? – он поднял на неё глаза, сиявшие удивлением и безумной надеждой.
– Верю.
Эол резко выдохнул, и Любе почему-то показалось, что он сейчас взлетит к потолку, как пущенная стрела. Он порывисто обнял её и прошептал:
– Тогда больше не спрашивай ни о чём. Возьми мой рюкзак, садись на поезд и выходи в Шале. Жди на станции. К тебе прилетит ворон с голубыми глазами. Иди за ним.
– А ты?
– Не спрашивай ни о чём, – глаза Эола были совсем близко, и в них качались под солнцем цветы медуницы на лесной поляне и сияло высокое весеннее небо. И что-то ещё, что Люба никогда не осмелилась бы назвать.

Участковый договорился с начальником поезда, что Люба бесплатно доедет до Екатеринбурга, закинул тяжёлый рюкзак на верхнюю полку и пожелал ей счастливого пути.
– А с моим попутчиком что будет? – спросила она.
– Вообще о нём забудь, – он махнул рукой и, кряхтя, скрылся в тамбуре, бормоча под нос, как же тяжело старому человеку спускаться по этим чёртовым ступенькам. С тоскливым гудком вагончик тронулся – низкий перрон, как ему и полагается, остался. В поезде было холодно. Пассажиры полупустого общего вагона спали – кто сидя, привалившись к своим баулам, кто лёжа, свернувшись на пустых полках, укрываясь куртками и благоухая носками. Потрескивал, нагреваясь, титан. Кто-то храпел. Стучали колёса. Из тамбура тоскливо тянуло табаком и туалетом. Люба пила сладкий крепкий чай, грея руки о подстаканник, и смотрела в темноту за окном: как и обещала Эолу, она собиралась выйти на следующей станции. А дальше… дальше дело за обещанным вороном. Если пленнику, конечно, удастся с ним связаться. О том, что самого пленника она, скорее всего, уже никогда не увидит, она старалась не думать.
Чем ближе к станции, тем сильнее слипались глаза, и всё происходящее начинало казаться не то странным сном, не то болезненным бредом: и «Locomotive breath» в электричке, и ограбление, и поляна медуницы в лесу, и странный парень с нечеловеческими глазами, предсказывавший снег, вразумлявший повариху насчёт лесных пожаров и так горько, страшно плакавший неизвестно о ком… Колёса поезда стучали медленнее, как сердце засыпающего человека. Веки стали тяжёлыми, а ноги и руки – лёгкими.
Люба замотала головой, чтобы прогнать наваждение: тяжёлый рюкзак на верхней полке был совершенно реален. Поезд вздрогнул и остановился. Люба сдёрнула рюкзак с верхней полки и побежала в тамбур.
– Ты куда, стоянка две минуты! – заспанная проводница в дверях не собиралась даже спускать лестницу. – В тамбуре кури.
– Нет-нет, я здесь выхожу, счастливого пути, – она в последний раз вдохнула ни с чем не сравнимый и по-своему уютный запах поезда и спрыгнула вниз, в темноту, весну и неизвестность.

Перрон был пуст. Люба на всякий случай подняла голову: на проводах, как на нотных линейках, сидели, нахохлившись, плохо различимые с земли птицы, но никто из них не был похож на ворона. Знакомый вокзал, типовой для этого направления железной дороги, но всё равно очень красивый, с лестницей ко входу и трёхчастным большим окном над ним, тускло светился над путями. Люба закинула рюкзак на спину и зашагала на этот свет.

***
Зал ожидания резко начал наполняться людьми, которые, видимо, ехали на работу в город. Люба с тоской взглянула на расписание: через пятнадцать минут электричка, которая могла бы увезти её в Екатеринбург, и она ещё успела бы на квартирник. Ланселот и ребята, наверное, волнуются там – с другой стороны, они не понаслышке знают, что собака – транспорт крайне ненадёжный. Сколько раз они сами проводили ночь на этом вокзале, если собака из Перми опаздывала, и они не успевали перескочить на следующую, сколько классных песен было спето на ступенях этой вот лестницы летними вечерами? Сколько раз Люба уезжала отсюда, и провода за окном танцевали всё быстрее под удаляющиеся звуки гитары? А вкус кислой, тёмно-бордовой вишни, которую насыпала им из белого бидона с донышком, выложенным лопухами, прямо в чехол гитары весёлая женщина в косынке в горошек в позапрошлом июле?
Но сейчас от этих воспоминаний становилось только бесприютнее. Люба расчехлила флейту и вышла на улицу. По рассветному небу над железнодорожным мостом ползли пушистые белые облака, похожие на ванильный зефир. Ну, или ей так казалось от голода.
Девушка села на привычное место на перилах лестницы и заиграла «Улетай на крыльях ветра» – лучшее, что Люба вынесла из четырех лет хора в музыкальной школе. Она играла и как будто бы пела внутри. От этой простой мелодии почему-то щемило сердце, особенно когда на словах «там так ярко солнце светит» сопрано и альты расходятся во второй части всё дальше друг от друга. Расходятся? Разлетаются? На крыльях ветра. Конечно, играть это, да ещё и одной, – это совсем не то, но всё равно хорошо: сейчас поток людей схлынет, но ещё парочка вариаций не повредит. Футляр от флейты быстро наполнялся монетами, некоторые люди останавливались послушать.
«Там тебе привольней, песня.
Ты туда и улетай»
Последняя длинная нота растаяла в воздухе. К станции со свистом, попадавшим к ней в квинту, подошла электричка, распугав голубей, которые с шумом взлетели с платформы. На перила рядом с Любой приземлилась, как будто в замедленной съёмке, чёрная птица и, склонив голову, смотрела теперь на девушку голубыми глазами с фиолетовой каёмкой вокруг зрачка. Резкий порыв ветра взъерошил перья на голове молодого ворона, но тот не отвернулся и продолжал смотреть на девушку. Любино сердце пропустило удар. Перрон опустел. Ворон открыл клюв и издал тихий, хриплый звук.
«Ты дождалась меня, любовь моя», – прозвучал в Любиной голове голос Эола, и она впервые в жизни поняла, почему параноидальная шизофрения показалась её отцу таким логичным и привлекательным объяснением происходящего.
«Конечно, да», – она медленно пробовала на вкус незнакомые звуки и артикуляцию, недоступную человеку. И добавила с присущим прирождённому переводчику занудством:
«Любовь – это просто моё имя. Его обычно не переводят. Ну, или как хочешь».
Ворон дёрнулся, как будто его ударило током.
"Ты меня понимаешь?"
"Я тоже не совсем человек".

Денег, собранных благодаря композиторскому таланту Бородина в оркестровке Римского-Корсакова, хватило на стакан чая и пирожок с капустой в станционном буфете. Люба предложила половину ворону, но тот отказался. «Наверняка из благородства», – подумала Люба, но спорить не стала: в отличие от птиц семейства врановых, она не была всеядной и понятия не имела, куда дальше лежит их путь. Эол, судя по всему, и в птичьей форме понимал русский язык, но неизвестно, что выглядит хуже для стороннего наблюдателя: девушка, которая разговаривает сама с собой, или девушка, которая каркает на пролетающих мимо птиц, поэтому Люба решила пока не рисковать и молча шла по посёлку за вороном, который перелетал с одного электрического столба на другой или просто кружился в небе, выписывая в воздухе какие-то замысловатые фигуры. Если бы он был человеком, Люба подумывала бы, что он просто выделывается.
Чем дальше они уходили от станции, тем меньше людей и становилось вокруг, да и в целом мир мрачнел и темнел. Когда они дошли до конца улицы, Люба поняла, почему: почти вплотную подходивший к деревне лес молчал. Чёрные стволы, среди которых кое-где белели закопчённые снизу берёзы без листьев. На тёмной земле всё ещё белел снег, добавляя жуткого контраста. Зато сухую траву между последними домами посёлка и безжизненной стеной леса кто-то уже сжёг, потому что жизнь людей никогда и ничему не учит. Люба шла по этой выжженой весне и чувствовала, как к глазам подступают слёзы, хотя она видела этот лес в первый раз. Он родился здесь? Вырос? Потерял кого-то? Было тихо, как на кладбище, и так же безнадёжно. И чем дальше, тем непроходимее выглядела эта безнадёжность в прямом смысле.
Ворон сел на поваленный чёрный ствол перед Любой и поднял голову.
«Спасибо. Ты спасла нас. Дальше я сам. Здесь люди меня уже не увидят, я могу донести всё сам».
– Ну зашибись, – Люба вдруг разозлилась. – То есть тот водитель был прав – ты сейчас исчезнешь навсегда в чёрном лесу и даже не объяснишь мне, что это было?
«Почему навсегда? Я быстро. Просто там страшно и тяжело пройти, особенно с непривычки. Мне нужно донести еду птицам и зверям, которые жили здесь, и теперь им не хватает, а потом я вернусь к тебе».
Ворон, казалось, не обиделся – просто, как обычно, очень сильно удивился.
– Ну уж нет, – неожиданно для себя самой огрызнулась Люба и добавила по-птичьи:
«Я пойду с тобой, а то ты опять куда-нибудь встрянешь».
«Уверена?»
«Да».
«Тогда я сейчас».
Ворон сделал несколько прыжков по земле и взмыл в небо, перевернувшись там несколько раз, и скрылся за каким-то очередным завалом обгорелых деревьев. «Вот позёр» – подумала Люба и вдруг вспомнила, как странно звучит слово «любовь» на языке воронов.
Она носила это имя, но редко думала о его значении. Иногда оно вообще казалось насмешкой: родители назвали её именем того, чего больше всего на свете боялись. С другой стороны, а кто не боится?
Скрипнула ветка. Эол в человеческом виде вышел из-за деревьев и в нерешительности остановился в метре от Любы, которая поняла, что по инерции ждала увидеть его в небе, а не на земле. Несколько секунд они смотрели друг на друга, после чего одновременно сделали шаг вперёд.
Сердце птицы и сердце человека бились с одинаковой скоростью, и они стояли, оглушённые этим звуком, прижавшись друг к другу и не зная, что делать дальше.
Сколько прошло времени? Люба не знала. С ним вообще происходило что-то странное: умом она понимала, что выехала из дома немногим более суток назад, но вот поверить в это – ни за что бы не поверила. Произошло слишком много всего, как будто бы, вылетая из электрички, она приземлилась где-то на обочине привычной жизни, её законов и даже времени. И отношений между людьми: ей, конечно, никогда не пришло бы в голову пропускать квартирник ради того, чтобы таскаться по весенним лесам и депрессивным посёлкам в компании первого встречного. Вот так обнимать первого встречного, прижавшись щекой к его острому плечу, и чувствовать, как от его дыхания смешно и щекотно разлетаются её волосы. Но она была действительно рада снова быть рядом после того, как почти поверила, что больше не увидит Эола. А человек он или ворон – какая разница?
– Можно задать тебе бестактный вопрос? – спросила она неожиданно.
– Конечно.
– Почему ты называешь себя Эол?
– Потому что я хорошо чувствую, куда будет дуть ветер. А что?
– Просто удивительно немного, – Люба усмехнулась. – Я живу в мрачной уральской глубинке и в университете изучаю, что легенды и мифы – это просто метафоры, но в универ езжу через реку Стикс, которая на самом деле разделяет мир живых и мёртвых, и тусуюсь в лесу с Эолом, который на самом деле повелевает ветрами. Наши-то имена произвольны, мы их чаще всего не выбираем. Просто живём с ними, врастаем в них. Пойдём?
Он кивнул, вскинул на спину рюкзак и двинулся в глубь чёрного леса. Какое-то время они шли молча: идти было тяжело, и Любе даже иногда казалось, что они поменялись ролями, и теперь это она легконогий Леголас, а Эола пригибает к земле не то кольцо всевластия, не то тяжесть воспоминаний. Словно услышав её мысли, он остановился и утёр со лба пот.
– Можно, теперь я тебе задам бестактный вопрос?
– Валяй.
– Где ты выучила наш язык?
– В этом нет никакой моей заслуги, я всегда понимаю язык того, кому могу помочь. Ну, а потом он остаётся со мной. Редкая способность. Мои отец и дед тоже так умели, но по разным причинам предпочли не пользоваться.
– Это же невероятно круто, – Эол смотрел на Любу с искренним восхищением. – Я даже не знал, что так бывает.
– Так и не бывает, – Люба ухмыльнулась. – Какой-то бред. Примерно как люди, превращающиеся в птиц и обратно.
Они вышли на открытое место – видимо, в прошлом это была поляна, да и сейчас на земле виднелись зелёные побеги травы и зеленовато-красные кустики будущего иван-чая.
– Наоборот, – Эол обернулся. – В основном я живу как ворон, хотя на самом деле, наверное, я ни то, ни другое.
– А на самом деле ты кто?
Эол пристально посмотрел на Любу. То ли это общая атмосфера способствовала, то ли межвидовые метаморфозы не проходили даром, но на этом на пепелище он сделался как будто бы бледнее и тоньше, лицо заострилось и даже глаза стали темнее. В его зрачках она увидела своё отражение. За ней чернели неподвижные силуэты деревьев, на которые в тишине падал не то снег, не то пепел, а за ними поднимался красный, страшный огонь. Над огнём кружились в небе осиротевшие чёрные птицы.
– Это трудно объяснить, – наконец сказал Эол. – Я душа этого места. Только его больше нет, а я вроде как есть.
– Душа леса таскается за едой для птиц в соседний областной центр, – с горечью покачала головой Люба. – Последние времена настали.
– В последние времена тоже настаёт весна, – Эол грустно улыбнулся. – Надо только продержаться до неё.
Он снова пошёл вперёд широким шагом – чёрный, изломанный силуэт, с грузом куда тяжелее рюкзака на плечах. Люба догнала его и взяла за руку – холодную, холоднее даже, чем у неё. Эол с нежностью сжал её пальцы. Из-за тучи вышло солнце, и Люба подумала, что иван-чай, который первым появляется на пепелищах, тоже фиолетовый.
Вообще-то это было логично: если у такого недавнего с точки зрения мировой истории явления, как город, были хранители вроде Лии, Берты Исааковны или отца Макса, у леса они тоже должны быть. Защищать первозданную красоту и чистоту… от кого? Правильно, от главного вредителя. С этим было сложно поспорить, глядя вокруг. Эол упрямо шагал вперёд, но Люба видела, что ему тяжело – и становится всё тяжелее.
– Как ты после этого живёшь среди людей? После того, что они сделали.
– Я не живу среди людей. Иногда приходится проводить в городе зиму, чтобы помочь своим, но до вчерашнего утра я, честно говоря, не думал, что ещё раз туда захочу.
– А что случилось вчера? – Люба удивилась. Ничего, что хорошо характеризовало бы людей даже для неё самой, не произошло: какие-то уроды скинули их с пустой электрички, потом они попали в милицию, из которой Эол потом как-то сбежал – интересно, как? Вылетел, пока участковый ходил курить? Вот, оказывается, до чего вредная привычка. Может, бросит теперь? Человек-птица остановился, сбросил рюкзак и сел на землю, тяжело переводя дух.
– Я думал о том, как ненавижу железо, и отдельно – поезда, эту железнодорожную громадину, которая заглушает все звуки, пугая птиц и зверей, никогда не попадая в ритм сердца. Она безжизненная и страшная. И вдруг услышал, как ты играешь на флейте, но теперь уже колёса электрички – это часть музыки. У них нет своего тона, но тот, который получается – он теперь в твоей власти. И теперь в нём уже можно различить и стук сердца, и шум горной реки, и стук капель первого майского ливня о жестяную крышу, и ход времени… И я подумал, что, может, просто ещё не понял, как это всё работает у людей.
– А теперь понял?
– Понял, что стоит хотя бы попытаться. Хотя бы чтобы ещё раз послушать.
– Да ты прирождённый музыкант, оказывается, – Люба смутилась. – Тебе надо слушать не электрички, а симфонии. Веками композиторы бились над тем, чтобы музыкальные инструменты передавали голоса природы, – вот ты и расскажешь, наконец, как у них получилось. Я тебе всё устрою, я сама ведь не очень хорошо играю.
– К этому вот особенно не могу привыкнуть, – Эол рассмеялся. – Спроси соловья насчёт его песни, он будет уверен, что она точно лучшая. Скажи человеку, что он что-то делает хорошо, и он немедленно начнёт оправдываться. Я слышал симфонический оркестр. Но почему-то для надежды мне понадобилась раздолбанная электричка. И ты.
– Тогда слушай меня.
Люба бережно достала из чехла флейту и взобралась на корявый обгорелый пень, похожий на диковинный трон злого волшебника. Она закрыла глаза и заиграла, вдыхая и выдыхая весну как представляла её себе – боль пробуждения после долгой болезни, за которым следует только очередное похолодание, и вот уже первая зелёная трава снова покрыта изморозью. Тяжёлые резиновые сапоги месят грязь, пальцы мёрзнут на ветру, но ветер уже пахнет иначе – ну, или тебе просто хочется на это надеяться, и поэтому ты решительно убираешь в карман перчатки. Чьи-то пальцы тянутся к первоцветам на лесной прогалине, чтобы сорвать и поделиться этой весной с кем-то дорогим, но цветы вянут в пальцах ещё до того, как сапоги дошагают до безымянной станции. И всё же на прогалине с каждым днём становится больше белого: сначала кажется, что это снег, но это подснежники. Ты возвращаешься в город, и каждая песня из киоска на остановке у центрального рынка кажется неслучайной, как будто весна хочет что-то сказать тебе, а ты и рада. Автобус окатит с ног до головы из коричневой лужи, а ты идёшь без шапки вверх по проспекту, и холодный ветер играет с кудрявыми волосами, и кажется, что там, за поворотом, тебя ждёт то самое, что страшно представить и невозможно назвать даже вслух, на что нельзя даже надеяться – но весной кажется, что можно.
Люба открыла глаза, и у неё перехватило дыхание: в центре поляны беззвучно кружились лесные птицы, то опускаясь, то взмывая высоко в небо, что-то выхватывая по пути из старого рюкзака. А на земле в этом крылатом круге сидел, глядя на неё фиолетовыми глазами, человек-ворон, и вокруг него на мёртвой земле расцветали подснежники.

***
Старый вокзал с недостроенным новым крылом возвышался над площадью, как настоящий дворец, с полукруглыми воротами (выход к поездам) и огромными колоннами. «Свердловск пассажирский», – гласила надпись над входом – она врала, но все привыкли. Голуби привычно бестолково суетились под ногами людей, потоком хлынувших на привокзальную площадь с утренней областной электрички. Резкий гудок автобуса напугал ребёнка в красной курточке и резиновых сапожках, и малыш выронил пряник, который ел. Отец немедленно принялся ругаться. Ребёнок заревел. Голуби принялись драться за пряник.
Одной из последних из арки вышла невысокая девушка со спутанными кудрявыми волосами, в куртке, измазанной в копоти и грязи, как будто она по-пластунски ползала по пожарищу. Она сонно щурилась, как человек, который только что проснулся и ещё не понял, где и зачем. В руках у девушки был чехол с флейтой, а на плече неподвижно сидел молодой чёрный ворон.
Голуби резко повернулись к ним, отрываясь от упавшего в лужу размокшего пряника. Секунду они молчали, а потом все разом заворковали.

Девушка и ворон одновременно повернули головы и одновременно мрачно каркнули. Голуби молча застыли в тех же позах, как сидели.

Примерно так же отреагировал и Ланселот, когда рано утром на пороге его квартиры, где после ночного квартирника всё ещё можно было вешать топор в воздухе и определить по запаху, какой именно алкоголь привезли гости из Питера (палёный «Букет Молдавии»), воздвиглась Люба с птицей на плече. Впрочем, Ланселот был басистом, а басиста непопаданием в темп не удивишь, поэтому он запер за нею дверь, выдал полотенце и повалился спать обратно.
Люба выползла из-под душа, отряхивая мокрые кудряшки, перешагивая через пустые бутылки, свечные огарки и прочие следы прекрасной ночи, пробралась на кухню и распахнула окно в последний день апреля. По дороге она позвонила из таксофона маме и Винтеру и сообщила, что задерживается. Мама отреагировала меланхолично (у них через неделю премьера, а зарплаты оркестр не видел ещё с прошлой), зато Макс был в ярости, потому что Люба отказалась сообщить подробности. Не говорить же ему, право, что она и сама ещё не понимала, какие именно тут подробности и как она объяснит происходящее, например, тому же Ланселоту.
Возвращение в шумный человеческий город, полный обязательств и неустроенностей, после медуницы на лесной поляне и всего, что за ней следовало, напоминало тяжёлое похмелье. Люба отыскала на дне раковины под завалами стаканов турку, в кухонном шкафу – кофе (отвратительный, как водится), а в своём чехле с флейтой (рядом с паспортом!) – самое дорогое: специи, потому что нужно было немного волшебства. Две ложки сахара, пол чайной ложки корицы, пять коробочек кардамона, четверть чайной ложки имбиря и перец на кончике ножа – и будет шанс не уснуть на ходу.
По дому разливался запах, который казался Любе золотистым по цвету и бархатным на ощупь – и поэтому как никогда подходил весне за открытым окном. Берёзы во дворе не то игриво, не то осуждающе качали головой, и их задорные золотые серёжки блестели на солнце.
Эол в человеческом виде бесшумно вошёл на кухню и слился с обоями. Чем больше примет человеческой жизни было вокруг, тем больше он терялся. Люба молчала и чувствовала, как в её сердце распускается белым подснежником необъяснимая и неведомая ей ранее нежность. От этой нежности дрожали коленки и немели пальцы, и она казалась неуместной на тусовочной неформальской кухне, на этой границе привычной жизни и той, странной, колдовской сказки, в которой человек оборачивается вороном. А если и оборачивается, то с чего она взяла, что он, как какой-нибудь Финист Ясный Сокол, прилетит к ней ещё раз? Тем более что люди вдоволь поранили его сердце ещё до знакомства с ней.
– Что ты делаешь?
– Собираюсь превратить тебя в человека. А потом показать тебе ещё что-нибудь хорошее в человеческом мире.
Люба протянула Эолу чашку с кофе, случайно коснувшись его руки, и они снова застыли на несколько секунд, не решаясь пошевелиться и глядя друг на друга. Из комнаты раздался звук будильника, потом грохот и недовольная ругань. Эол отдёрнул руку, залпом выпил горячий кофе и, прежде чем Люба успела что-то сказать, метнулся куда-то в тёмный коридор. Когда на кухню выползли Ланселот и его друг, гитарист, которого по недосмотру небесной канцелярии звали Артур, Люба стояла у окна в одиночестве – а с бельевой верёвки под потолком на неё внимательно смотрел ворон.
Напоив похмельных музыкантов кофе, Люба кратко рассказала, как её ограбили в собаке, пришлось выбираться из леса и объясняться с ментами, и сообщила, что идёт на Плотинку зарабатывать на билет на поезд, потому что ещё раз на такое она не готова.

«Почему ты не хочешь, чтобы они видели тебя человеком?»
«А как ты им это объяснишь?»
«А как ты объяснишь своим? Видал, как те голуби всполошились?»
«Плевать на голубей. Мы, вороны, помним тех, кто помог нам, поэтому ни одна лесная птица из наших тебе никогда не навредит».

Люба сидела на гранитных камнях в позе лотоса, сжимая в руках флейту и глядя на бурлящую воду, в обрамлении солнечных зайчиков падавшую с плотины. Над ней выделывал в воздухе фигуры ворон, то взмывая куда-то в высокое небо, то возвращаясь, как будто не решаясь потерять её из виду, – и Люба подозревала, что редкостно удачный день для уличного музыканта – это вовсе не её заслуга. Но ей хотелось играть и петь совсем другое – и вовсе не для прохожих, которые сновали туда-сюда по набережной и исчезали в гулком переходе.
Белые волны внизу набегали друг на друга, сталкиваясь, сливаясь, закручиваясь, превращаясь в одно, – чтобы тут же разбиться о стены канала. Что-то подобное происходило и у неё в душе. Петь и играть, конечно, легче, потому что за чужими словами удобно прятать свои – те, которые расцветают подснежниками в глубине.
«А тебе – тебе не навредит?»
«Не бойся за меня, любовь моя».
Люба подняла голову: птичьи голубые глаза с фиолетовой каёмкой смотрели на неё с человеческим выражением. Не мигая и не отводя взгляда, молодой ворон приземлился рядом с ней.
«Эол?»
«Я не превращаюсь в человека потому, что мне страшно. Наверное, правильно было бы ничего не говорить, но это было бы нечестно. Люди считают, что мы приносим несчастье, – я этого точно не хочу. Наш язык звучит мерзко для человеческого уха, но я скажу, как есть и на нём: я знаю, что твоё имя не переводится, – просто я тебя люблю»

Люба склонила голову к плечу и вообще была в этот момент похожа на готовую к взлёту птицу, и в её глазах отражались закаты над крышами, гроздья черёмухи под белым снегом, мать-и-мачеха, прорастающая на проталинах среди мусора и общей беспросветности, все переведённые истории, прошедшие через неё и оставившие свой след на дне карих глаз, золотистых и бархатных в глубине, а ещё – человек и ворон, улетающий на крыльях ветра, and no way to slow down.
– У моего мира много языков, и я знаю, как сказать «я тебя тоже» на любом из них, – она встала и протянула руку. – Но мне их не хватит.

Светило солнце, и солнечные зайчики вперемешку с брызгами отскакивали от плотины. Пожилая женщина в синем берете кормила голубей, которые с шумом налетали друг на друга в битве за пшено. Через их суматошную толпу быстрым шагом, пересекая набережную под внезапным углом, практически бегом пронеслась девушка с кудрявыми волосами, футляром с флейтой и с чёрной птицей на плече. Неужели ворон? Вот это да! Девушка скрылась в арке подворотни. Женщина в берете проследовала за ней, заглянула в пролёт, чтобы удостовериться, что ей не показалось, несколько раз моргнула и с осуждением покачала головой.
В арке, прижавшись друг к другу, самозабвенно целовались кудрявая девушка и длинный парень с чёрными волосами. Их руки переплелись, их дыхание стало общим, их тени слились в одну – и казалось, что в ней угадывались птичьи крылья. Две пары.

---

Зеркало для птицы

Я вывезу любые расстояния,
Я вывезу любые расставания,
Но если мы однажды всё же встретимся –
Не узнавай меня.

Операция Пластилин


What can we do with our lives,
When it all begins?

Blind Guardian

Привыкнуть к новой точке зрения и равновесия всё ещё было тяжело – а ещё холодно. Он подозревал что это потому, что сердце тоже не привыкло и ещё бьётся слишком быстро. Hу, или одежда не подходила к сезону. Впрочем, времени на то, чтобы прийти в себя, толком не было. Надо было добыть еды и найти место для ночлега, но где? Это с высоты полёта всё это земное мельтешение кажется легче лёгкого, а сейчас он по-настоящему жалел, что мало слушал более старших и опытных, а только во все глаза глядел на человеческий мир и думал, что понимает его.
Он огляделся: по кривоватой тропке, протоптанной через серый газон с остатками травы в сторону нового торгового центра, торопливо сновали две вороны и что-то клевали в грязи. У пустой кормушки ссорилась стайка воробьёв. Птичьи голоса мешались с шумом улицы и голосами людей.
Погода не предвещала ничего хорошего. Деревья уже сбросили листву, и теперь чёрные голые ветки как лапы тянулись к мокрому небу, затянутому облаками, похожими на вату не теплотрассе, где он ночевал позавчера. Он несмело ступил на тропу (грязь непривычно хлюпнула под ногами) и пошёл в сторону светящегося вдалеке торгового центра. Денег у него, конечно же, не было и он не очень представлял, где их взять – но не стоять же бесконечно посреди улицы?
У входа в магазин на скамейках, нахохлившись как вороны, готовые передраться за крошку хлеба, сидела группа людей. Они даже одеты были как вороны, во что-то серое и чёрное и одинаковое. Он не смог определить их возраст и исходившую опасность, поэтому решил просто молча и незаметно пройти мимо, тем более что вокруг было полно народу. Насколько позволял судить опыт, даже люди редко нападают на своих совсем без повода (хотя бывает). Он почти подошёл ко входу, когда вдруг увидел на земле раскинувшую крылья мёртвую синицу.
Сердце подскочило куда-то к горлу и забилось там совсем по-птичьи. Всё было очевидно: зеркальный фасад здания и отражающиеся в нём облака невидимы для синицы, и она даже не сбавила скорость. Он сам мог бы быть на её месте. Он выдохнул колючий осенний воздух и, плохо понимая, где находится, опустился на колени прямо на мокрый асфальт. Знал ли он её? Мог ли что-то сделать, чтобы этого не случилось?
Одинаковые заметили его присутствие и принялись было упражняться в остроумии, но вдруг резко затихли. Он поднял голову.
Где-то в метре от него, прислонившись к зеркальной витрине, стояла девушка с пепельными волосами, перетянутыми плетёной тесёмкой, в чёрной косухе и с гитарой в побитом жизнью чехле. Прищурившись, она смотрела то на него, то на группу в серо-чёрном, и почему-то под этим взглядом никто не решался заговорить.
Он поднялся, слегка, шатаясь, сделал шаг в сторону дверей и сам чуть было не впечатался в зеркальную стену. Отшатнувшись от собственного отражения, он оказался совсем рядом с девушкой. Её лицо было совсем близко: глаза – один голубой, другой зелёный, тёмные ресницы, бледные щёки с едва различимыми веснушками, обветренные губы. Он понял, что никогда в жизни не видел человека так близко и не был уверен, что знает, что делать.
- Тебе нужна помощь? - девушка кивнула на мёртвую синицу. Он замотал головой и почти бегом бросился в стеклянные двери. Стоя посреди людского круговорота в лучах электрического света и искусственно синтезированного цветочного запаха он вдруг понял, что ни еды, ни способа добыть её у него нет, а от единственного человека, предложившего помощь, он только что со всех ног удрал. На улице, конечно, уже не было ни девушки, ни компании в чёрном. Побродив некоторое время вокруг пугающего зеркального здания (вдруг удастся остановить кого-то из своих от столкновения?), он уныло побрёл к знакомой теплотрассе – мимо пустой воробьиной кормушки.
- Давно тут? – раздался за спиной громкий и низкий женский голос. Он резко обернулся и почувствовал, что перья… то есть, волосы на затылке по привычке встали дыбом.
Женщина в красном берете, чёрном пальто и тяжёлых ботинках придирчиво рассматривала его. Кудрявые волосы, красный свитер, круглая, плавная фигура – она была похожа на снегиря, но, без сомнения, была человеком.
- Давно тут, спрашиваю? – она запустила руку в карман и подкинула в кормушку горсть семечек. Проследила за его голодным взглядом и усмехнулась:
– Имей в виду, если сам не будешь есть, ты тут долго не протянешь. Первый раз?
Он нерешительно кивнул.
- Ночевать есть, где?
Он покачал головой, по-птичьи склонив подбородок к плечу. Женщина тяжело вздохнула и махнула рукой:
- Пошли. Сегодня ночуешь у меня, там разберёмся. Да не стой ты как истукан: я вашего брата не первый раз вижу, но с мимикрией у тебя беда.
Женщина, похожая на снегиря, двинулась по тропке в тёмную глубину дворов, расцвеченную квадратными окнами, прочь от пугающего зеркального магазина. Он оглянулся на воробьёв - те занялись семечками и не обращали на него никакого внимания, - и нерешительно двинулся вслед.

***
- Как тебя зовут? – спросила Люба, когда они, наконец, вошли в квартиру. Впрочем, вместо ответа подросток словно загипнотизированный уставился на своё отражение в зеркале. Взъерошенный, остроносый похожий не то на галку, не то на молодого ворона, он смотрел сквозь стекло и как будто боялся моргнуть или двинуться. Всё-таки зеркала для птиц – страшная вещь.

Что с ним делать, она не знала. Звонить Лии Люба не любила, да и бесполезно: если бы на птичьи души распространялись законы Дома Одного Окна, то и эта была бы уже там. Звонить родителям Макса, наверное, тоже: орнитологи не занимались перемещениями душ между мирами и метафизическими преобразованиями тел. Да и в физиологическом смысле перед зеркалом в Любиной прихожей стоял человек – и в этом виде и облике ему предстояло учиться жить. А с этим и у орнитологов бывают большие проблемы.

- Меня зовут Люба, - сообщила переводчица на всякий случай. – И это мой дом. Было бы неплохо, если бы ты снял обувь (это то, что у тебя на ногах), помыл руки и что-нибудь съел. А потом будем решать, что с тобой делать. Так как, говоришь, тебя зовут?

- Не знаю, - хрипло ответил парень, отрываясь, наконец, от созерцания собственной физиономии в зеркале.
Впрочем, вид у гостя был такой, как будто он сейчас упадёт в голодный обморок, поэтому Люба, спохватившись, аккуратно положила руки на его острые плечи и проводила в кухню. Может, стоит позвать Макса – лето было неурожайное, осень выдалась мерзкая, и кто-то явно пребывал в истощении ещё до превращения, как бы его лечить не пришлось.
За окном зажигались новые и новые созвездия окон. Взъерошенный подросток, по-птичьи подобрав под себя ноги, сидел на стуле и разбирал на крошки нарезной батон. Люба сидела на подоконнике, с какой-то весёлой горечью наблюдала за ним и думала, что всё в жизни повторяется – но исключительно тогда, когда это тебе уже не надо.


***

Следующие несколько дней он провалялся у Любы на диване в полузабытьи, плохо понимая, на каком он свете. Иногда в темноте над ним появлялось лицо Любы или ещё какого-то человека, с зелёными мрачными глазами. Потом лица пропадали, и он снова погружался в темноту, в которой было только гулкое, изматывающее сердцебиение, сквозь которое кто-то иногда говорил с ним на родном языке.
Темнота отступила резко – он увидел над собой неровный потолок и абажур с выключенной лампочкой, по которым ползли длинные дорожки света от окна. На стене тикали часы, похожие на скворечник. За окном качалась на ветру кормушка из пакета из-под молока, и из неё на него с интересом смотрела синица. Он попытался расправить крылья, но вместо этого ощутил непривычные, затёкшие руки и иглу в сгибе локтя.
- Не надо так резко, - он услышал голос Любы. – Капельница закончится и встанешь.
- Мне надо бежать, - хрипло выдавил он из себя. – Я должен…
- Чтобы бежать, ты должен быть живым, для начала. - меланхолично ответил ещё один голос, на этот раз мужской. – Поэтому сделай милость, не мешай мне это обеспечивать. Люба, что ты собираешься делать с ним дальше? Он не выживет на улице.
- Думаю позвонить МарьИвановне и пристроить его в школу. Там, по крайней мере, кормят. И куча детей, которых можно организовать на полезное дело по кормлению птиц.
- Ты думаешь, МарьИванна справится с таким?
- Ну, с нами же справилась, - беспечно отозвалась Люба.
- Да он, поди, по программе ничего не знает!
- Можно подумать, ты хоть что-то знал! А учился с первого класса, между прочим.
- Ну и как ты ей это объяснишь?
- Как и в прошлый раз.
Он хотел спросить, что было в прошлый раз, но глаза слипались, и непривычный человеческий язык не слушался. Когда он пришёл в себя в следующий раз, за окном было темно. Жёлтая лампочка под потолком была ровно над ним и слепила, но, если отвести глаза, перед ними продолжали расплываться сине-зелёные круги. Капельницы в руке больше не было, хотя какой-то острый медицинский запах всё ещё витал в комнате. Он попытался сесть.
- Живой? - Люба, сидевшая за столом у окна и проверявшая студенческие работы, повернулась к нему. Он кивнул.
– Отлично. С сегодняшнего дня тебя зовут Владислав Кротиков, ты мой троюродный племянник из деревни Кырныш, тебе 16 лет, и ты учишься в 11 классе. Учиться хорошо не обязательно.
- Но мне нужно заботиться о других, - он вскинул острый подбородок. Люба понимающе кивнула:
- Конечно, поэтому по легенде ты юный натуралист. Будешь рассказывать младшим классам о том, как важно кормить птиц и какие кормушки делать нельзя. Один в поле не воин. Зима будет так себе.
- Разве они станут меня слушать? – он, кажется, искренне удивился. Люба отложила ручку и долго смотрела ему в глаза – чёрные, блестящие не то от болезни, не то просто от птичьей природы.
- Нет. Не станут. Но ты научишься говорить с ними, ведь иначе зачем здесь именно ты? Добро пожаловать в мир людей.
Он вдруг понял, как ему одиноко и страшно. Внутренняя птица в сердце сжалась в чёрный комок. Человеческий мир был тяжеловесным и неуютным, и, видимо, чтобы добить его окончательно, из деревянного скворечника на стене выскочила механическая кукушка.
***
Когда ты появляешься в выпускном классе посреди учебного года, это странно само по себе. Когда тебя зовут Слава Кротиков, это ещё и смешно. Но когда ты чужой не только в 11 Б классе, но и вообще в мире вокруг, школа оказывается ещё ничего. С ним никто не разговаривал, а он и не стремился. На большинстве уроков он просто сидел, как призрак, на задней парте и пытался слушать учителей, но всякие физические формулы и перипетии истории ХХ века быстро превращались для него в белый шум. Учителя смотрели на него с какой-то суеверной жалостью: Люба клятвенно пообещала, что сдавать экзамены и портить школе статистику он не будет, но, кажется, поверили ей не все.
Зато с младшеклассниками дело, как ни странно, дело пошло почти сразу – может, им льстило присутствие старшеклассника, который сам их стесняется, может, подкупала его искренность, а может, умение свистеть птичьими голосами и рассказать любой факт про любую птицу.
Когда выпал первый снег, дети уже развесили кормушки во всём районе, и по вечерам он ходил проверять, всё ли с ними нормально. В тот ноябрьский вечер снегопад был особенно сильный – мягкие, пушистые хлопья летели сплошной стеной и глушили звуки. Улицы были пустынны: синоптики предупреждали, что на дорогах возможны заторы. Худшее время для птиц. Самое важное время для него.
…Она качалась на качелях на пустой детской площадке во дворе облезлой пятиэтажки, и снег таял, касаясь её волос. Снег уже занёс её следы, и казалось, что она сама словно птица прилетела на качели по воздуху. Глаза девушки были закрыты, губы шевелились согласно музыке в наушниках, которую слышала только она. Снег рисовал косые линеечки в воздухе, как в тетрадке, где первоклассник неровным почерком напишет новое предложение.
Несколько минут он просто смотрел на неё и не мог отвести глаз или уйти. Нельзя, нельзя было вот так стоять и смотреть, а тем более разговаривать с ней. Хотя с чего он взял, что она вообще станет с ним разговаривать? Узнает его? Люди не разговаривают с незнакомцами. Это опасно. А он даже не человек.
Шли минуты. Он по-прежнему стоял среди деревьев с пакетом крупы в руках, и зёрна сыпались из пакета в снег мимо кормушки.
Качели неожиданно громко скрипнули. Она открыла глаза. Прищурилась.
- Привет.
- Ты меня помнишь?
- Знаешь, я всё думала о той синице. Вот даже кормушку повесила. Меня зовут Ада. А ты?..
- Слава Кротиков, - выговорил он с трудом, потому что внутри всё переворачивалось и хотело вместо этого придуманного дурацкого имени спеть ей песню, которая была бы его именем, если бы только у птиц были имена. – Это… очень дурацкое имя.
- Я встречала и похуже, - Ада рассмеялась.
- Отличная кормушка, - он улыбнулся в ответ и почувствовал, как внутри расправляются крылья его души.
***
Тёмная кухня освещалась только разноцветной гирляндой огоньков по периметру. Густой снег за окном казался благостно-бутафорским: того и гляди у неделю не вывезенной помойки появятся какие-нибудь влюблённые или трогательная семейная сцена из рождественского кино.
Ну и чёрт с ними, лишь бы не по её душу. Люба сидела на окне, слушала панк-рок и пила глинтвейн. Если бы не идиотское расписание сессии, она уже уехала бы кататься на горных лыжах в Полазну, но завтра её первокурснички как раз сдают латынь. Чтобы отомстить учебной части, которая это расписание придумала, Люба пообещала зачёт тем, кто полностью споёт Sancta Nox под какой-нибудь аккомпанемент, да погромче (аудитория латыни находилась как раз за стенкой). Поэтому теперь даже те, кто в жизни не извлёк и ноты из музыкального инструмента, тренировались стучать в ложки или долбить пять заветных аккордов на кунгурской фанерной гитаре, а сама Люба слушала панк, справедливо полагая, что ничего значительно хуже студенты ей не продемонстрируют (она любила progressive rock).
Новоиспечённый Слава Кротиков (парень воспринимал это имя как единое и неделимое, что добавляло комичности) шлялся где-то там под снегом, проверяя свои кормушки. Он, кажется, немного адаптировался – хотя по-прежнему жил человеческую жизнь как будто стоя на неприятном, но необходимом посту, но этот как раз было хорошо. В отличие от всех остальных птичьих людей, которых Люба встречала, этот экземпляр был на удивление лишён драматизма и тяги к приключениям, а, следовательно, и друзей. Зато поразительно любил читать и, кажется, не только прочитал всё фэнтези, которое было дома у Любы, но и таскал что-то из школьной библиотеки. Что ж, тем больше шансов, что он спокойно доживёт свой человеческий срок (если, конечно, не получит ещё один сердечный приступ за это время) и, когда придёт время возвращаться, ничего не потеряет. Да и его тоже никто не будет ждать всё лето, сидя на подоконнике всё лето и вглядываясь в небо.
В этот момент под фонарём у помойки в лучших традициях новогодних фильмов появились два тёмных силуэта: нескладный, худой птичий подросток и девушка в косухе, на голову ниже его. Они шли широкими шагами и о чём-то взахлёб говорили, размахивая руками, то и дело неловко задевая друг друга, хотя расстояние между ними было больше метра.
Люба отхлебнула глинтвейна. «Неужели я только что сглазила тебя, Слава Кротиков?» - подумала она, против воли улыбаясь.
В замке скрипнул ключ, и на пороге появился заснеженный, но сияющий птичий подросток. Люба с удивлением отметила, что он даже преобразился – птичьи черты никуда не делись, но как будто бы внутри его расправилась какая-то пружина, и он наконец научился дышать. Он откинул с лица слегка отросшие волосы, чёрные, как вороньи перья, и Люба заметила, что на шарфе у него вышита какая-то квенийская буква – не то нумен, не то мальта, ей было плохо видно в темноте.
- Проходи, Слава Кротиков, - предложила она. – Ужин на плите. Глинтвейн не предлагаю, но и не запрещаю, потому что понятия не имею, сколько тебе лет на самом деле.
- Зови меня Морилиндо, - храбро заявил подросток, расшнуровывая гриндерсы, которые ему одолжила Люба. Переводчица смерила его многозначительным взглядом.
- Вообще не палимся, да, товарищ чёрная певчая птица?
- Ты знаешь эльфийский?
- Квенья это ещё цветочки. Можешь звать меня Исталамбэ, то есть знающая наречия. Сто раз говорила: я понимаю все языки.
- Но это невозможно, - подросток знакомым движением вскинул подбородок.
- Конечно, - Люба залпом осушила стакан. – Точно также, как птице обрести человеческий облик. Извини, но Морилиндо — это слишком пафосно, поэтому я буду звать тебя Мори.
***
Иногда Мори казалось, что суть человека заключена в его имени. По крайней мере, для него самого это имя совершенно точно оказалось ключом к тому, чтобы как-то принять свою сущность и начать узнавать в человеке в зеркале себя. Да и вообще открывать глаза не только затем, чтобы покормить птиц этой долгой зимой. А ещё его дала ему Ада. Это она назвала его чёрной птицей – потому, что видела что-то у него в глазах? («Потому, что никто не знает квенья дальше всяких банальностей», - сказала бы Люба)
С того момента, как снежной ноябрьской ночью он встретил Аду, ему стало… нет, не менее страшно быть человеком – но стало понятно, зачем им быть. Чтобы попытаться понять, что там в глазах у другого человека, что у него в сердце, и возможно ли это разделить. Найти слова, чтобы спросить об этом. Найти слова, чтобы описать то, что чувствуешь ты сам. С птицами всё было иначе: песня выражала всё, что было внутри, и когда она кончалась, кончалась и жизнь.
Пели ли люди иначе? Он не знал: в отличие от птиц, они могли выучить сколько угодно песен в любое время жизни и время года. Но была ли среди них одна главная? Мори иногда думал об этом, когда Ада играла на своей разрисованной чёрным маркером гитаре, но не знал, как сформулировать вопрос.
Ада училась на филологическом факультете в университете, но рутина тяготила её, а фантастика и поэзия прельщали больше пыльных томов, которые задавали по зарубежной литературе. Она иногда говорила, что университет похож на клетку, что, когда видишь решётки на окнах учебных аудиторий, почему-то сразу становится тяжелее дышать. Иногда она пела песни в трамваях или переходах, с друзьями-неформалами (теми самыми, в чёрном, что сидели у супермаркета – Мори уже успел познакомиться с ними, и они казались ему неплохими, но действительно совершенно одинаковыми), иногда уезжала из города на музыкальные фестивали или ролевые игры. Но чаще всего она была где-то рядом, в том же лабиринте дворов и пятиэтажек, спускавшихся к железной дороге, за которой, величавая и страшная, белела скованная льдом река, и Мори каждый день ждал встречи с ней. Он никогда не знал, сколько она продлится и чем она закончится, но это было неважно.
Мори не задумывался о том, какие чувства он испытывает к Аде. Весь город и весь мир отражался в ней и наоборот: возможность говорить с кем-то на человеческом языке и впервые ощущать его своим; чернильный вечер, в котором тут и там загораются огни, где можно стоять на пристани у порта Лёвшино и смотреть, как эти огоньки отражаются в воде, а вода, просыпаясь и понемногу выползая из-под ледяной кромки, тянется к людям; песня, которая летит в высокое небо над заброшенной спортивной площадкой у набережной и сливаются там вверху с гудком проезжающей электрички; мир, где можно держаться за руки и, закрыв глаза, падать в снег.
На город постепенно наступала весна. Под трубами на теплотрассе, где Мори ночевал в свои первые ночи человеческой жизни, темнели бурые проталины, на которых среди мусора маленькими жёлтыми созвездиями расцветали первые цветы мать-и-мачехи, и воробьи весело делили батон на нагретой солнцем бетонной плите.
Они сидели на трубах, щурясь на солнце, болтали ногами и обсуждали «Сильмариллион», который Мори только что дочитал.
- Так кто тебе ближе всех теперь, когда ты всё дочитал?
- Мне кажется, Маэглин, - подумав, ответил Мори. – Потому, что я тоже ещё не понял, как мне быть частью мира, в котором я живу. Но я не хочу никого предавать.
- Ты на него похож, - Ада задумчиво рассматривала мать-и-мачиху на земле. – Мне всё время кажется, что ты видишь всех насквозь, но не знаешь, как открыться в ответ.
Мори пожал плечами: это была правда. Но не говорить же, что это потому, что он и сам притащился в город, можно сказать, из тьмы лесов, и род его тоже, в общем, почитает жителей города захватчиками (и за дело)? Но Ада вдруг повернулась к нему и спросила:
- Я летом поеду играть Идриль на ролевую игру. А если я тебя позову играть Маэглина, что ты скажешь?
Её глаза – голубой и зелёный – как будто отражали высокое весеннее небо и остро пахнущие, яркие и бесстрашные первые весенние листья. Ада слегка нервничала – она улыбалась, но на её щеках и в ямочках от волнения были видны розовые пятна. Мори слышал её дыхание и несмотря на холодный воздух между ними чувствовал кожей тепло её щеки, к которой ему вдруг невыносимо захотелось прикоснуться.
Гул улицы потонул в шуме его сердца, а язык опять отказывался повиноваться. Мори почувствовал, что голова кружится от двух осознаний сразу.
Первое: да, конечно, да, он сказал бы «да» на любой её вопрос. И хорошо, что это можно сделать от лица Маэглина. Это не так страшно.
Второе: летом его здесь больше не будет.
А кем он вернётся в следующий раз – не знает ни он, ни кто-то ещё в этом мире.


«Нет, - сообщил ему внутренний голос на птичьем языке его отцов и матерей. – Этого делать нельзя. Ты предаёшь свой народ и свою природу».

- Мори? Ты в порядке?
Видимо, он чуть не свалился со злосчастной трубы, потому что Ада стояла на цыпочках на земле, осторожно касаясь его плеча и вглядываясь в его лицо с тревогой.
- Да, - прошептал Мори, с трудом разлепив пересохшие губы, плохо понимая, на какой вопрос отвечает, и спрыгнул на землю. Ладонь Ады скользнула по его груди слева.
Сердце по-прежнему колотилось слишком быстро даже для птицы, от чего руки и ноги казались невесомыми и непослушными, а мир чуть-чуть расплывался голубыми и зелёными кругами, как если бы он долго смотрел на свет. А что он, собственно, делал, если не это?
Ада вздрогнула, почувствовав сердцебиение словно у неё в ладони. Мори беспомощно улыбнулся:
- Мне не нужно для этого ждать лета.
Воробьи, делившие батон, резко замолчали и все как один повернулись к Мори и Аде. Резкий порыв ветра налетел на теплотрассу, смешав в воздухе чёрные волосы с пепельными, и через секунду воробьёв возле теплотрассы уже не было.
А ещё через секунду небо потемнело: целая стая чёрных птиц, похожая на апокалиптический водоворот, закружилась в небе над юношей и девушкой в чёрной одежде. Десятки чёрных блестящих глаз смотрели с высоты, как юноша коснулся длинными пальцами лица девушки и очень кинематографично рухнул к её ногам.

***
- Это волшебство? Или любовь?
- Это приступ пароксизмальной тахикардии, - Макс затушил сигарету прямо о землю в цветочном горшке. Люба скривилась:
- Макс, не борзей. Мало того что куришь прямо у меня в кухне, так ещё и розы мои губишь.
Макс мерзко рассмеялся:
- Если стая ворон или кто они там прилетит за своим отступником, от твоих роз так и так ничего не останется.
- Может, ты его всё же заберёшь в больницу? – Люба открыла форточку и переставила цветочный горшок в дальний угол, чувствуя себя почему-то колдуньей, которая прятала розы от Герды, чтобы те не напомнили ей о Кае, которого забрала снежная королева. Стая чёрных птиц всё ещё кружилась за окном – впрочем, она и без того часто тут бывала, благо мусор всё ещё вывозили плохо (надо бы позвонить в домоупровление и возмутиться), поэтому кроме Любы и Мори неладное никто бы не почуял.
- Чтобы эти ваши птички устроили свою мурмурацию прямо у меня в приёмном покое? Нет, спасибо. К тому же я не ветеринар. Могу маме позвонить, но ты имей в виду, она в заповеднике.
- Макс! – Люба нахмурилась. – Придержи свой сарказм. Тебя отлично слышно из комнаты. А с мурмурацией я сейчас разберусь.
- Так, может, и хорошо? Будет себя чуть побольше беречь, – Макс лениво возмутился. – А в больнице я всё равно не знаю, что с ним делать: поди пойми, что тут аритмия, а что нормальное состояние. Кто он там изначально? Ворона? Попугай? Колибри? Ты знаешь, что у них нормальный пульс под 1200? Я в Википедии прочитал.

Люба сверкнула глазами. Макс был прав, но бесил – и 15 лет назад, и сейчас. Сейчас даже больше, потому что 15 лет назад у неё был какой-то выбор, а сейчас – нет. Точнее, сейчас он был не у неё, а у Мори и светловолосой девушки, которая дотащила его в полуобморочном состоянии до дома. А Любе оставалось только смотреть со стороны, как кто-то ещё увлекательно ходит по тем же граблям, и подстилать им соломки. Почему? Может быть, потому, что она и сама всё ещё надеялась на то, на что надеяться было нельзя, или просто хотела, чтоб надежда оставалась у кого-то ещё.
Оставив Макса изливать яд в одиночестве, она вышла на балкон и подняла голову. Птицы кружились над ней и тоже по-своему упражнялись в злословии. Люба не была уверена в том, что сарказм доступен этим существам, как и ирония. Они всегда были правдивы и искренни – и в этом была их трагедия.
Она подняла руки и произнесла давно забытый за давностью лет призыв. Повторила его несколько раз. Сначала казалось, что ничего не изменилось, но от стаи отделились несколько представителей и спустились к Любе на балкон. Склонив головы, они что-то говорили ей на своём наречии, а она, вздёрнув подбородок, отвечала.
Через несколько минут птицы бесшумно поднялись в воздух, и стая рассредоточилась так же быстро, как собралась, открывая высокое тёмно-синее вечернее небо. Мори спал на диване, раскинув во сне руки как крылья. Лента кардиограммы свернулась на полу как огромная спящая змея. Макс отрегулировал капельницу, а потом посмотрел на часы на левой руке и метнулся к стене, снял часы с дурацкой кукушкой, и выбежал с ними на кухню.
Люба сидела на подоконнике, закрыв лицо руками. Макс присел на корточки и глядел на подругу снизу вверх.

- Они что-то сказали про него? – спросил он шёпотом.
- Он сам сказал про себя, - Люба смотрела красными глазами куда-то не то за окно, не то в прошлое. – Иначе так просто бы это не кончилось.

Кукушка выскочила из часов и надрывно прокуковала семь раз.

***
Весна вступала в свои права. По дворам бежали весёлые ручьи, прокладывая путь через ущелья почерневшего жесткого снега, иногда унося с собой целые айсберги, иногда – принося целые флотилии мусора. Но Мори редко смотрел теперь под ноги, а чаще в небо: в городе начали появляться перелётные птицы. Теперь Мори не просто рассказывал младшеклассникам о том, кто живёт в городе и за его пределами и чем их кормить, но и выводил их на пустырь смотреть на пролетающих птиц. Один раз стая грачей, видимо, узнав его, опустилась пониже и покружилась вокруг его поднятой руки, чем повергла младшеклассников в восторг, а самого его в ужас.
После сердечного приступа на трубах Мори начал бояться птиц: он считал их своими друзьями, заботился о том, чтобы воробьям было, что поесть и где жить – а они что же? Немедленно сообщили его стае, стоило ему сделать что-то человеческое. А стая? Где были они все, когда ему в первый раз стало плохо? Однако стоило ему полюбить человека… Любить своих он, впрочем, тоже не перестал, как и волноваться об их благополучии.
- Добро пожаловать во взрослую жизнь, - философски сообщила Люба, когда Мори пожаловался ей. – Ты о них заботишься, а они воспринимают это как должное, зато как что не по ним, бегут жаловаться. Поговори с Максом, у него с нами всеми точно такие же проблемы. Ужасно несправедливо, но, видимо, в природе и у ваших, и у наших.
Он спрашивал Любу и про сон, который снился ему после приступа, как будто бы она стояла на балконе и разговаривала с вожаком его стаи на их языке, но Люба только отмахнулась и сообщила, что, с точки зрения эволюции языка, коммуникативная система птиц не удовлетворяет критериям, сформулированным Хоккетом, а потому языком не является, а Мори просто бредил.
Мори не стал настаивать: мысли его занимал сейчас совсем другой язык и другая коммуникация. Он готовился к игре: ходил фехтовать текстолитовым мечом в сквер у заброшенного ДК телефонного завода, где ноги тонули в бурой прошлогодней листве, но падать зато было мягко и не больно, добыл где-то на барахлоке за металлорынком старую швейную машинку и теперь чертил какие-то выкройки эльфийских рубашек, увешал весь свой угол над диваном рисунками гербов лордов Гондолина – и, конечно же, пропадал иногда где-то во дворах или на набережной с Адой, обсуждая их будущий город и его трагедию. И он преуспел: впечатлённый его подготовкой и образом, мастер перенёс игру на сентябрь.
Люба плохо понимала, на чём зиждется уверенность Мори в том, что в сентябре он вернётся – тем более что что он дважды возвращался домой с явными следами нападения: один раз птиц, один раз – гопников их микрорайона, которым он и раньше не слишком нравился, а уж теперь, когда таскался на тренировки по весенней грязи с текстолитовым оружием, и подавно.
- Надеюсь, ты хотя бы мечом им надавал? – спрашивала Люба, обрабатывая ссадины на остром лице Мори.
- Они же были без оружия, - искренне удивлялся нолдорский принц. – Поэтому я тоже дрался руками.
- Ты только не забывай, что их тяжёлый скелет эволюционировал для гоп-стопа, а твой – для порхания над полями, - вздыхала она.
Следы от птичьих клювов они не обсуждали: это было слишком больно. Во всех смыслах.
***
В дальнем конце набережной почти никого не бывало. Только портовые краны, как огромные грустные жирафы, смотрели на закат с всегда одинаковым выражением, свистели иногда на насыпи электрички или дрались на мечах толкиенисты на заброшенной спортивной площадке.
А еще в самом-самом конце, где набережная упиралась в порт, можно было спуститься по ржавой, немного криво сваренной лесенке, к воде. Там прямо в песке росли плакучие ивы, тщетно тянувшиеся длинными зелеными пальцами к воде.
Тут почему-то никогда и никого не было, хотя на песке валялись обгорелые деревяшки, цветные стекла и прочие следы веселой человеческой натуры – правда, даже они в тишине, нарушаемой только плеском волн, выглядели не то дарами моря, не то следами кораблекрушения.
— Может, тебе можно хотя бы написать письмо?
Мори и Ада сидели на последней ступеньке ржавой лестницы. Предзакатное солнце щекотало нос, и очень хотелось закрыть глаза, но Мори смотрел на Аду, как будто собираясь насмотреться на неё на всё время предстоящей разлуки.
— Нет, - он запустил пальцы в волосы, чтобы хоть куда-то их деть и не бороться с искушением взять её за руку. – Туда не доходят письма.
— Хочешь, я сама приеду.
— Нет, то есть… - Мори покраснел, потом побледнел. – То есть да, но туда нельзя.
— Что же это за закрытый город такой, - Ада с досадой стукнула кулаком по колену. – Прямо как Гондолин.
— Это Гондолин наоборот, - Мори поймал в воздухе её руку. – Но я вернусь к тебе, я обещаю, принцесса. Чего бы мне это ни стоило.
— Я буду ждать тебя, - Ада прижала руку Мори к своей щеке. – И мне будет очень трудно сыграть канон.
— Пока никто не видит, можно и не по канону, - Мори порывисто обнял её и уткнулся носом в пушистые волосы, стараясь запомнить их запах.
Они ещё долго сидели на ступеньках молча, обнявшись и закрыв глаза. Вокруг стемнело. По мосту, как ртуть в градуснике, ползли через реку и мигали фарами и тормозными огнями машины. Волны глухо набегали на берег, но тактично отползали от лестницы, не касаясь двух пар ног, которым по уму надо было бы бежать друг от друга на край света – но было поздно.
— Мне надо идти, - Ада посмотрела на часы.
— Я посажу тебя на автобус.
Держась за руки, они поднялись в город через тёмный подземный переход под железнодорожными путями, над входом в который было написано рунами: МОРИЯ, и под светом фонаря на запруженной людьми шумной остановке оба чувствовали себя пришельцами из другого мира.
Подошёл автобус, с какими-то дурацкими занавесочками на окнах и весёлой попсой в динамиках. Ада пробилась к окну, чтобы помахать Мори, но не увидела на остановке никого – только чёрная птица, кружась, взмыла в воздух над автобусом, как будто махнув на прощание крылом.
***
Когда в конце мая Мори сообщил, что не вернётся - и не вернулся, Люба почувствовала одновременно облегчение и разочарование. С одной стороны, у всего есть срок, с другой – она почему-то в глубине души надеялась, что этому слишком искреннему и ранимому существу, буквально протягивавшему своему собеседнику сердце в ладонях, удастся как-то обмануть законы мироздания.
Квартира казалась странно пустой, и она почему-то не нашла в себе сил снять со стены гербы Белого Города Нолдор, павшего по причине несчастной любви (ну хорошо, по причине того, что Моргот – алчный злобный чёрный властелин, который выследил сначала Хурина, потом Маэглина, потом надавил кому-то на больное, а потом пришёл с Балрогами, но мы отвлеклись) или выкинуть в помойку текстолитовые мечи. Вместо этого она дошила на машинке прикид лорда Маэглина.
— Иногда мне жаль, что ни у кого из нас нет детей, - заметил Макс, зашедший подбодрить Любу в новообретённом одиночестве. – А иногда смотрю на то, чему они у нас учатся, и думаю: может, и хорошо. Полгода Мори прожил тут – и кем стал? Неформалом, толкиенистом! Нет чтобы Бетховена слушать или там Пруста читать.
— Да ты сам Пруста не читал!
— Вот и я о том, - Макс усмехнулся. – Нечего, нечего нам им дать в плане культуры. Но заменять твоего пернатого друга в роли Маэглина на игре не поеду, не проси. Терпеть не могу эту историю.
Было немного грустно, но жизнь быстро вошла в колею. Люба съездила на пару рок-фестивалей и на одном неожиданно услышала со сцены Sancta Nox в металл-аранжировке, так как басистка группы оказалась Любиной студенткой по латыни; научила Асю Энгаус водить мотоцикл (в жизни осторожная, за рулём та иногда лихачила как будто у неё всегда был шанс вернуться назад и исправить любую ошибку… или подождите!) и в общем жила свою лучшую жизнь, как только она и умела.
Лето пролетало стремительно, как бумажный самолётик в голубом небе. 31 августа Люба с Максом сидели на балконе, ели арбуз и смотрели на ноутбуке кино про Людей-Икс, когда небо внезапно потемнело.
- Гроза, что ли? – Макс захлопнул ноутбук, чтоб его не намочило дождём, но тут же понял, что дела гораздо хуже.
Всё небо затянули чёрные птицы, готовые спикировать вниз, в заросли шиповника, над которыми кружилась ещё одна – израненная, с трудом держась в воздухе. С диким криком обычно миролюбивые галки обрушились на неё – когда вдруг откуда-то со стороны реки наперерез им вылетел огромный, величавый ворон. Стая смешалась: они явно боялись атаковать нового противника, а он умело и величественно закрывал от них жертву. Некоторые птицы всё же решались напасть, но получали жесткий отпор. Ворон не боялся сражаться один против всех – и казалось, что даже так он сильнее.
Маленькая птица, уставшая бороться с воздухом, всё-таки рухнула в кусты шиповника. Ворон с угрожающим криком ринулся на стаю.
Люба замерла, вцепившись побелевшими пальцами в перила. До Макса вдруг дошло, что происходит. Он с шумом распахнул балконную дверь, схватил аптечку, которую сам не зная зачем притащил, и, перепрыгивая ступеньки, помчался вниз. Честно говоря, он почти не надеялся найти его живым – но увиденное шокировало бывалого доктора всё равно.
Среди обломанных падением с высоты стволов, ярко-оранжевых ягод и тёмно-зелёных листьев лежала, сжавшись в комок, девушка. Одной рукой пытаясь отвести от и без того расцарапанного лица колючие ветки, а вместо второй руки у неё, как в сказке про Элизу и заколдованных-братьев лебедей, так и осталось сломанное чёрное крыло. Увидев Макса, она просияла.
- Это я, Мори, - хрипло проговорила она. – Какое… сегодня… число?
- Тридцать первое, - на автомате ответил Макс, пробираясь к нему?.. к ней?.. Да и хрен с ним, гендер — это социальный конструкт. Шиповник кололся, но над ними всё ещё темнела разъярённая стая. Ворон давал ему время, и Макс не имел права его терять.
- Я… не опоздаю… к Аде?
- Ах, Мори, - Макс мрачно улыбнулся. – Это сейчас наименьшая из твоих проблем.

Макс плохо понимал, что творилось вокруг, пока он выцарапывал Мори из колючек, прикидывая про себя план реанимации, и представлял, как будет одновременно звонить в скорую помощь и отчиму-орнитологу, потому что не был уверен, что справится сам. Но птицы никуда не делись: теперь они кружились низко, то нападая на ворона, то пытаясь дотянуться до самого Макса и Мори.
Наконец, Макс освободил от цепких ветвей сломанное крыло и, подхватив Мори на руки, бросился в обратно в подъезд сквозь омерзительно кричащую темноту.
Захлопнул за собой дверь. Выдохнул. В ушах звенело. За железной дверью завывала крылатая стихия. Макс вдруг почувствовал, что его заполняет неведомая прежде ярость. Он был врачом, на руках его был пациент, но на самом деле ему хотелось отпереть дверь и забросать их камнями. Потому что так нельзя ни с кем, и уж тем более нельзя с тем, кто всю зиму заботился о вашем выживании. Птичий подросток, будто читая его мысли, слабо помотал головой и попытался улыбнуться.
- Мори, что они с тобой сделали? – прошептал Макс.
- Это неважно. Раз я с вами, всё будет хорошо.

Проклиная про себя архитекторов панельных пятиэтажек и перескакивая через ступеньки, Макс тащил разом обмякшего бесчувственного пациента на пятый этаж, в квартиру, где Люба, стоя у форточки на кухне, сквозь слёзы что-то кричала в неё на очередном птичьем языке.

Вспышка, безумие, удар.

Вихрь чёрных птиц устремился прямо к форточке, но Люба была быстрее. Первая галка ударилась клювом о стекло, в неё сходу врезались остальные.

Шмыгая носом, Люба медленно обернулась туда, где в углу кухни, медленно выпрямляясь, как после падения, стоял седой человек неопределённого возраста и улыбался ей.

***
- Ты уверен, что они вернутся?
- Вообще ни в чём не уверен, кроме того, что в орнитологии ещё много загадок. Но я бы сидел дома и даже к окнам не подходил.
По ночному небу рассыпались мелкие звёзды, и орнитолог Славка Малинин вспомнил, что в каком-то африканском мифе звёзды и появились потому, что дрозды поклевали небесное покрывало. Перепачканные потом и кровью, они с Максом сидели на Любином балконе и курили: Макс – потому что курил всегда, Малинин-старший – потому что только что в домашних условиях ассистировал операции на крыле Corvus monedula размером с человеческую руку, а такого при всей экзотичности карьеры с ним ещё не бывало. И, честно говоря, лучше бы не бывало и впредь.
- Мори сможет ещё летать?
- Я не знаю. Надежды мало, но они же не совсем птицы всё-таки.
- Ты вообще никогда таких не видел?
Малинин затянулся, глядя на темнеющие внизу поломанные кусты шиповника.
- Теперь думаю, что видел. Иначе куда бы исчез навсегда наш практикант-учитель биологии, который мог петь как соловей и тусовался на 7 километре с совами? Не будь его, я бы и не знал, что можно орнитологом стать.
Славка потушил сигарету о перила и подумал, что это тоже мог бы быть неплохой миф о звёздах, только об их исчезновении. С другой стороны, за годы, прошедшие со встречи с женой, он убедился, что в этом городе любые мифы неожиданно могли оказаться реальностью, с которой надо что-то делать, иначе кто-нибудь умрёт. Возможно, ты сам.
— Звони в любое время, я приеду. Послезавтра улетаю, но зато вернётся Марина.
— Это, конечно, не трамвай угонять, но, думаю, она справится, - Макс усмехнулся.
— Знаешь, я как раз хотел попросить: можно мне в следующий раз тоже трамвай, а не вот это всё? - в том ему ответил Малинин-старший.
Они пожали друг другу руки и тихо, стараясь не издавать громких звуков, вернулись в квартиру. Малинин-старший отправился домой, а Макс вернулся в комнату и без сил опустился на пол у дивана, на котором по традиции под капельницей спал тяжёлым сном будущий лорд Маэглин.
О том, что по крайней мере внешняя человеческая оболочка Мори претерпела весьма существенные изменения, Макс ещё не думал – но сейчас вдруг с горечью понял, что не знает, не сделает ли она мучительное возвращение напрасным.

Впрочем, совсем напрасным оно уже не было: впервые в жизни Максу не хотелось дать в лицо человеку, сидевшему там в ночи с Любой на кухне за закрытой дверью. Хотя почему человеку – ворону. И надо отдать ему должное, в этой ипостаси он был великолепен.


Всё было как в замедленном кино: притащить воды и мирамистин, обтереть лицо, помочь Максу наложить жгут, пытаться согреть холодные пальцы Мори, твердить на всех известных им обоим языках, что всё будет хорошо, позвонить Малинину-старшему, готовить для них с Максом инструменты и, наконец, замереть в коридоре у двери, слушая, как Макс с отчимом скупо переговариваются, пытаясь починить Мори крыло.
- У них всё получится, правда?
- Конечно.
Люба вздрогнула. Сколько раз она снова слышала этот голос во сне и прокручивала в голове, что скажет в ответ, если их встреча вопреки всем законам мироздания состоится. А сейчас в голове была абсолютная пустота, и только эхо птичьих криков и отчаянного вопля Макса гудело в ней, как сквозняк.
- Будешь кофе? – спросил он буднично, как будто с того момента, как за ним в последний раз закрылась балконная дверь, прошло не 15 лет, два месяца и 29 дней. Люба усмехнулась:
- Сваришь? Две ложки...
- Две ложки сахара, пол чайной ложки корицы, 5 коробочек кардамона, четверть чайной ложки имбиря и перец на кончике ножа, - он улыбнулся. – Я помню.
Они молча пошли в кухню. Люба хотела было открыть окно, чтобы развеять воцарившийся в квартире запах крови и лекарств, но вовремя спохватилась и просто села на подоконник, не сводя глаз с безусловно постаревшего, но несомненно всё того же лица. Время щадило птиц – а вот сами они друг друга нет: на сильных руках было достаточно шрамов и свежих порезов.
- Зачем ты это сделал? – спросила она.
- Затем же, зачем и ты, - он пожал плечами. – Иначе она бы не выжила. А так хоть какой-то шанс.
- Она? – тупо переспросила Люба.
- В птичьем виде это она, - он кивнул. – А в человеческом нет? Такое часто бывает. Очнётся, спросим.
Они снова помолчали. Запах Любиного любимого кофе полз по кухне, как будто утверждая торжество жизни над тревогой и болью. Ну, или прошлого над будущим.
- А ты кто в птичьем виде? – спросила Люба, наконец.
- Кто и всегда, я в этом плане не меняюсь, - он аккуратно разлил кофе по глиняным чашкам и бережно поставил Любину на подоконник рядом с ней.
- Спасибо. А с тобой что теперь будет?
- Посмотрим, - он глотнул кофе и ободряюще улыбнулся. – С одной стороны, я пошёл против всех. С другой – я главный. Вот и выясним, демократия у нас или авторитаризм. Ты только не переживай.
- Тебя… кто-то ждёт там? – Люба с большим интересом разглядывала кофе в чашке. – Может, мне кому-нибудь надо сообщить?..
- Нет, я один, - он ответил быстро, даже слишком, и тут же замялся. – А ты… ждёшь кого-то?
- Нет, - Люба усмехнулась. – Макс тоже совершенно случайно тут оказался, на наше счастье.
- Да уж, хороши мы были бы без него.
За окном стемнело. В ванной зашумела вода. Хлопнула балконная дверь в комнате, а затем входная дверь. Внизу с рёвом завёлся мотор старой «Нивы» - Малинин-старший поехал домой.
Так бесконечно стояли они, а вращающийся над ними звёздный небосвод отсчитывал бессчётные годы. И деревья Нан Эльмота стали выше и темнее, прежде чем они произнесли хоть одно слово.

***
Знакомый потолок, знакомое гудение холодильника за стеной, знакомое тиканье часов – скворечника для фальшивой кукушки, знакомый запах… дома? От этого осознания почему-то защемило сердце. Мори моргнула и почувствовала мокрую каплю на щеке. Она медленно открыла глаза, боясь, что это сон или бред, и сейчас она очнётся на холодной земле или не очнётся вообще.
- Welcome home, - раздался рядом знакомый голос. – Медленно, медленно, и не двигай крыльями… руками… ничем из этого.
Мори открыла глаза и увидела над собой лицо Макса, слегка желтоватое не то от утреннего солнца за окном, не то от курения, не то от бессонной ночи – но его зелёные глаза за стёклами очков определённо выражали плохо скрываемую искреннюю радость.
- Что… со мной случилось?
- У меня к тебе тот же вопрос, - усмехнулся Макс. – Со своей стороны могу разве что отметить потенциальный закрытый перелом рёбер и открытый перелом крыла. И редкостную удачу.
Мори долго молчала, собираясь с мыслями и силами. Осмыслить произошедшее было всё ещё тяжело – она искренне не ожидала такого исхода.
- Они хотели сделать меня птицей навсегда. Но я так не могу. Мне казалось, они меня просто изгонят. Но они решили убить.
— Вот и делай хорошие дела, - Макс был мрачен. - А они могут перекинуться в орду гопников и прийти за тобой в человеческом виде?
- Конечно, нет. Они обыкновенные птицы, даже их вожак, - в комнате раздался третий голос, новый, но как будто странно знакомый Мори. На лице Макса отразилась сложная гамма чувств. После некоторой борьбы с собой он встал и протянул руку обладателю этого голоса:
- Сколько лет, сколько зим.
- Пятнадцать, - дотошно ответил человек-ворон. Макс усмехнулся:
- Не буду врать, что скучал, но вчера ты был очень вовремя. И действительно крут.
- То же самое могу сказать и тебе. Может, ты нас познакомишь? – человек-ворон бесшумно подошёл к дивану, и Мори наконец увидела его: высокого, седого, с чёрными глазами и острым профилем, который был так же величествен в человеческом виде, как в птичьем.
- А вы не знакомы? – Макс рассеянно моргнул. – Оригинально. В общем, Эол, это Мори. Мори, это Эол. Но не в этом смысле…
- Что значит «не в этом смысле»? – подозрительно спросил человек-ворон.
- В смысле повелитель ветров, а не тёмный эльф. Господи, почему же вы все выбираете такие пафосные имена всегда? Как будто вас всех придумал неформал-переросток. В общем, Мори живёт у Любы. Эол тоже тут, гм, бывал, только много лет назад и, я надеюсь, поделится драгоценным опытом, как выжить, когда за тобой охотится разъярённая стая недовымерших динозавров. А я пойду посплю… Но, если вдруг тебе станет хуже, будите меня немедленно, Мори, понял?.. Поняла?.. Кстати, как к тебе обращаться?
Мори растерянно переводила взгляд с Макса на Эола и обратно. Этот аспект как-то ускользнул от её внимания: как птица она безусловно считала себя девушкой, а в человеческом мире… она не была уверена. В прошлый раз у неё получилось принять тот облик, который она ощущала уместным, но в этот раз было как-то не до того.
- Как я это объясню Аде? – пробормотала она.
- Не хочу тебя расстраивать, - тактично заметил Макс. – Но, думаю, всё равно придётся сначала объяснить, почему у тебя вместо левой руки крыло. В общем, товарищ ворон, надеюсь на твой жизненный опыт.
В коридоре издал жалобную трель звонок.



***
Лето всегда было любимым временем Ады: гулять по городу до поздней ночи (или наоборот до утра), ездить на игры, путешествовать автостопом, плести венки и смотреть, как они плывут по Каме, сидеть в траве на утёсе над рекой и смотреть, как идут по мосту поезда, слушать птиц на рассвете и замирать от сладкого предчувствия: вот оно, начинается, очередное приключение, дорога неизвестно, куда, сказка, конец которой в твоих руках.
Этим летом приключение, дорога и сказка были с каким-то привкусом тоски: хотелось разделить их, но Мори не было рядом, и только лиловые флоксы в клумбах из шин у подъезда, в котором он жил, печально качали головами под летним дождём.
Никто ничего не знал о нём: как будто бы Мори появился из воздуха и точно также исчез. В школе никто не знал, откуда он взялся. Упоминали посёлок в Татарстане, с именем, на языке Коми означавшим не то ворона, не то ворону. Она даже съездила туда автостопом – но в селе практически ничего не было, кроме деревянного храма, леса и озера, в котором отражалось бездонное синее небо – и уж конечно там никогда не слыхали о Славе Кротикове. Когда-то в детстве младшая сестре рассказывала Аде, что к ней в окно прилетел волшебник, а потом стал невидимым и растворился в воздухе. Ада тогда смеялась над ней, а сейчас даже позвонила ей в Москву расспросить о том случае, но ясности это не принесло.
Поэтому, сидя на подоконнике ночью, Ада мысленно сочиняла письма Мори – в которых как будто бы рассказывала о том, как ездила на рок-фестиваль и танцевала босиком в поле вдали от тоски, раскинув руки и глядя на птиц в небе. Как стопом ходила в Екатеринбург и потом пела там в переходе у вокзала, зарабатывая на билет на поезд. С парнем, который ей когда-то нравился, но теперь это было совсем не то, ну, ты понимаешь.
Что это просто конец августа, время вечного перелома в душе, потому что, когда лето сходит на нет, вместе с ним из жизни тоже что-то неуловимо, неотвратимо, со скоростью утекания песка - сквозь пальцы ли, в песочных ли часах - уходит, чтобы уже не вернуться, и чтобы добавить ещё одну нотку в неуловимый запах из открытого окна на исходе того времени, от которого ждёшь чуда. Но чуда нет.
31 августа – в день, когда Мори обещал вернуться, - она весь вечер просидела во дворе на качелях. Мимо сновали занятые соседи, уныло брели школьники, тащившие с рынка у остановки букеты красных гладиолусов или фиолетовых астр, но Мори не было. Только в небе кружились и тревожно кричали чёрные птицы, от чего на душе было неспокойно и мерзко.
Ночью она долго лежала без сна, слушая как на кухне капает вода из крана, а за окном не в такт к биению сердца завывает сигнализация. В ушах эхом отдавались птичьи крики, от которых почему-то делалось жутко настолько, что Ада включила свет. А потом решила, что как только настанет приличное время, она пойдёт к дому Мори и выяснит, что же, чёрт возьми, с ним происходит и кто он такой на самом деле. От этой мысли стало легче, и она сразу уснула – а когда проснулась, в окно ярко светило полуденное солнце.
Двор Мори выглядел так, как будто тут произошло побоище. Кусты шиповника, обычно аккуратно подстриженные, были переломаны, а стойкие флоксы кто-то просто снёс вместе с клумбой. Ступеньки у подъезда были закапаны чем-то подозрительно красным. Ада с нарастающей тревогой рассматривала знакомый двор и как будто не узнавала его. Наконец, из подъезда вышел какой-то заспанный человек с собакой, и Ада юркнула в дверь.
Последний этаж. Судя по окнам, квартира слева. Господи, почему так страшно? Дрожащей рукой она нажала кнопку звонка. Звонок издал мелодичную птичью трель. За дверью раздались шаги.
- Я хотела узнать про Славу…
- Про Мори? – ответил из-за двери странно знакомый меланхоличный женский голос. – Секундочку. Надеюсь, вы не из слабонервных.
В нос Аде ударил запах кофе со специями, мешавшийся с хирургическим, больничным запахом. В тёмной крошеной прихожей висело большое зеркало, стояли ряды разноцветных гриндерсов на любой сезон, а в коридоре стояла доцент кафедры классической филологии Любовь Петровна Толмачёва, которой Ада пару лет назад сдавала латынь. Любовь Петровна сделала приглашающий жест в кухню и приложила палец к губам.
…Плотно закрыв кухонную дверь, Люба налила себе и Аде вкусно пахнущий кофе и уселась на подоконник. Теперь, когда Люба впервые видела девушку близко, она, наконец, узнала её.
- Никитина, романо-германская филология, третий курс, первый поток? – спросила она. – Полагаю, бессмысленно спрашивать, почему вы не в университете?
- Бессмысленно, - Ада нервно усмехнулась. – Пожалуйста, скажите, вы знаете, где он? В порядке? Он обещал вернуться вчера.
- Не в порядке, - Люба тяжело вздохнула. – Но вернулся.
- Мне нужно его увидеть.
- Мори это тоже нужно, - Люба устало усмехнулась. – И вот с одной стороны – я должна вас предупредить о том, что вы увидите. А с другой – каждый сам должен раскрывать свои тайны. Не удивляйтесь ничему, просто… ну, примите как факт, что мир полон чудес, а природа изменчива. И будьте милосердны, он сильно пострадал.
Люба заглянула в комнату, что-то сказала находившимся там, и снова поманила Аду рукой.
Из комнаты вышли двое мужчины, один седой, другой черноволосый, которые в темном коридоре напоминали не то ведьмаков, не то колдунов, и Ада вошла.
Полуденное солнце ярко светило в пыльное окно, скользя по рисункам с гербами Гондолина над диваном, на котором лежала, по шею закрывшись простынёй и прикрыв глаза, девушка, похожая на Мори как сестра-близнец. Её бледное лицо было жестоко расцарапано, и силуэт тела под простынёй тоже выглядел как-то неестественно. Ада почувствовала, что у неё сейчас закружится голова. Всё это напоминало какой-то дурной сон.
- Мори? – позвала она. Девушка открыла глаза – чёрные и блестящие глаза раненой птицы, в которых сияли надежда и безумие.
- Ада, я сейчас всё объясню, - хриплым знакомым голосом начала она. – Но я не обижусь… если ты уйдёшь прямо сейчас.
Она ничего не понимала, кроме того, что точно никуда не уйдёт и вообще больше не оставит больше Мори одного… одну? Да какая разница. А ещё найдёт тех, кто сделал это, достанет из-под земли. Или нет, наоборот, она спрячет Мори от них так, что они никогда не вернутся и не причинят боли. Ада опустилась на колени перед диваном и, плохо понимая, что она делает, прошептала:
— Вообще никогда не уйду.
— Это… не по канону, - Мори улыбнулась беспомощно влюблённой улыбкой, которую пыталась скрывать всю зиму, но сейчас у неё не было на это сил. Зато после вчерашнего было страшно впутывать Аду в кровавую вражду с теми, кого она ещё позавчера считала своим народом.
— Ах, Мори… я не хочу больше приписывать свои слова персонажам. Во-первых, к чёрту канон. Во-вторых…
— Во-вторых, я не человек, я вот что.

Мори откинула неповреждённой рукой простыню с плеча, обнажив бесполезное чёрное крыло, зафиксированное вчера врачом и орнитологом, но всё равно неестественно выгнутое.
Ада большими глазами смотрела на чёрные сломанные перья, и в голове её из маленьких воспоминаний складывалась картина. Вот Мори стоит на коленях над мёртвой синицей. Вот в самую лютую метель ходит проверять кормушки и раскладывать в них еду. Вот галки кружатся над ним на теплотрассе. Вот кружится за автобусом маленькая чёрная птица на пустой остановке – как будто прощаясь.
- Мори, если ты думаешь напугать меня сказками, то знай, что на самом деле меня зовут Шехерезада. И… тебе не будет больно, если я тебя поцелую?

Разноцветные глаза смотрели в чёрные, и Мори казалось, что больше в мире ничего и нет. Она кивнула одними ресницами, и время остановилось.

***
- Если они нападут на тебя, возвращайся, - Люба, поднявшись на цыпочки, убрала волосы с лица человека-ворона и смотрела теперь ему в глаза. Тот усмехнулся:
- Скорее всего, они не нападут. Но я всё равно вернусь.
- Ещё через 15 лет? – Люба саркастически усмехнулась. – Да я за это время перееду в столицу.
- Через 15 часов, - в тон ей ответил Эол. – Так что пока не уезжай.
Они помолчали.
- Странное чувство, да? Как будто Мори — это наша с тобой дочь, которой не могло быть, - наконец, сказал человек-ворон. – А всё-таки она есть.
Люба подняла глаза к потолку, чтобы не дать выступившим вдруг слезам пролиться из глаз. Свет лампочки преломлялся синим и зелёным, как глаза Шехерезады Никитиной с романо-германской филологии.
- Да, только характером пошла в Макса.
- Потому что он-то не пропадал от тебя на 15 лет, - горько ответил человек-ворон.

Механическая кукушка в комнате прокуковала 5 раз.

---

Это подарок

Не уверена, что в нынешнее время эти тексты кому-то нужны, в первую очередь самому миру - но на всякий случай.
Вот ешё один. Вернём себе наш 2004!


11. Это подарок

And there's nothing wrong with me,
This is how I'm supposed to be
In a land of make-believe
That don't believe in me.

Green Day, Jesus of Suburbia (2004)

Сирень качалась под дождём как огромное пушистое облако. Парк у оперного театра ещё спал – разве что бюст поэта, который и сам когда-то сравнивал сирень с лиловым зданием из воска, щурился сквозь кусты и явно был доволен сравнением.

С земли город совсем другой: в нём гораздо легче найти что-то новое. Казалось бы, свернул с улицы во двор или обошёл театр с другой стороны, и оказался в другом мире. Или старый преобразилось до неузнаваемости. Вот как сейчас.

Ян Малинин не любил летать в дождь и поэтому шёл сегодня домой пешком. Время близилось к рассвету, и, значит, по пути к Рабочему Посёлку первый трамвай имел все шансы нагнать юношу. Но времени ещё полно – как раз хватит на то, чтобы зарыться лицом в мокрые гроздья цветов и запомнить об этой ночи их запах, а не бесконечные чужие кошмары. Ян больше не видел снов, поэтому оставалось создавать их наяву.

По воздуху тянулся запах сирени, а по лужам – желтые дорожки фонарей. Ян Малинин шёл по пустой улице, покачивая головой в такт ему одному слышной музыке. В его чёрных кудрявых волосах подпрыгивал в такт лиловый пятилепестковый цветок.


***
На кухне сидела мама в халате и мрачно глядела в телефонную трубку.
- Да, я понимаю, - дежурно кивала она невидимому собеседнику. – Аттестат важная вещь. Но я же не могу запретить своему взрослому сыну думать? Это ему в жизни пригодится гораздо больше. Почему мы вообще говорим об этом, Клавдия Петровна, напомните, пожалуйста? Яну осталось сдать последний экзамен и он уйдёт в лицей, поздно решать проблемы взаимоотношений с учителем. Я передам. Спасибо за беспокойство. Доброе утро.

Увидев Яна в дверном проёме, Марина закатила глаза и указала на трубку. Судя по всему, классная руководительница, отчаявшись поговорить с родителями Малинина в разумное время, разбудила её с утра пораньше – но, конечно же, не сообщила ничего нового. Марина положила трубку, зевнула и спросила:

- Хочешь кофе? У тебя сегодня экзамен по русскому и литературе, ты в курсе?
Ян рассеянно кивнул и плюхнулся на стул. Усталость всегда накатывала именно утром, и он не был уверен, что кофе поможет – но он хотя бы вкусный. А про экзамен он предпочёл бы вообще не вспоминать.
- Тяжёлая ночь? - мама насыпала в свою походную турку кофе и специй и поставила на огонь. – Клавдию Петровну посетило во сне озарение и теперь она переживает, что ты завалишь экзамен и получишь тройки по русскому и литературе.
- Нет, такой сон точно не от меня, - Ян криво усмехнулся. Мама улыбнулась, но продолжила серьёзно:
- Она считает, что ты должен написать в сочинении то, чего от тебя хочет Алёна Ивановна. Иначе ты получишь тройки и испортишь себе аттестат.
- А ты считаешь также? – Ян устало откинул с лица волосы, и Марина подумала, что бунтарского духа обоим её мальчикам не занимать – но если Макс в школе в основном боролся с системой как идеей, то Ян защищал свободу слова. Эта идея импонировала Марине больше бесцельного съезжания по водосточной трубе – впрочем, когда-то она и против трубы не возражала. Лишь бы познавали мир - а что они это делают таким образом… Не говорить же, право слово, классной руководительнице, что они ещё и летают.

- Единственное, что имеет значение, — это как считаешь ты.
- Тогда я напишу как обычно, - Ян выпрямился. – Какое ей вообще дело? Она боится за статистику?
- Или что ты не поступишь в лицей, например, - Марина поставила перед сыном чашку кофе. – Она желает тебе только хорошего, просто по-своему.
- Не поступлю в лицей – пойду ещё куда-нибудь. - Ян уронил голову на стол и только сейчас почувствовал всю гору усталости на своих плечах. – Но я не собираюсь отказываться от своих мыслей просто потому, что старухе-процентщице они не подходят. Или ещё кому-то. А как бы написала ты?
Марина усмехнулась.
– С ошибками, Ян. Пунктуационными, грамматическими и фактическими. Литературу я сдала на тройку, была довольна как слон и сразу же после экзамена уехала на биостанцию. В юности я думала, что порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта.
- А сейчас как думаешь? – Ян держал кружку двумя руками и сонно щурился. Кофе не оказывал на него никакого эффекта, кроме психологического – или просто эффект ночных полётов был слишком силён. Этот поэт стоил двадцати химиков, и материнское сердце сжималось от плохо формулируемой боли и нежности каждый раз, когда он возвращался домой каждое утро – как будто бы чуть более взрослый, чуть более мудрый и как будто постаревший. Марина взъерошила кудрявые волосы сына.
- Что даже если поэт собрался триумфально завалить экзамен, перед этим ему неплохо было бы поспать. Я тебя разбужу через два часа. О, смотри, да тебе удачи привалило!

Марина положила ему в ладонь пятилепестковый цветок сирени. Ян рассматривал его, рассеянно моргая.

***
Экзамен не задался с самого начала. Невыспавшийся Ян сперва вломился не в тот кабинет, потом оказалось, что вместо положенных тетради и ручки он зачем-то принёс с собой целый рюкзак книг про мрачного чародея Рейстлина Маджере, который собирался после экзамена вернуть Линвен (в прошлом – Марише) из Б класса. Пришлось тащиться в раздевалку – и вот он уже опаздывает, хотя мама и разбудила заранее. К счастью, по дороге к кабинету Малинин встретил классного хулигана Иванова, который вообще забыл, что экзамен сегодня, так что в аудиторию они вошли вместе.

- Выплывают, расписные, - мрачно прокомментировала Алёна Ивановна, учительница русского и литературы по кличке Старуха-процентщица. – Почему я не удивлена – Малинин и Иванов.

Ян сел на последнюю парту и невидящим взглядом уставился на темы на доске. Вот бы существовал способ перенестись назад во времени и поспать пару часов! Ну, или заткнуть уши, чтобы не слушать, как Иванов путанно объясняет Процентщице, почему опоздал.
- А ты, Малинин, не хочешь объясниться?
- Нет, Алёна Ивановна, - мальчик устало помотал головой.
- Ты, Малинин, может быть, думаешь, что занят чрезвычайно важным делом? – елейным голосом поинтересовалась учительница. – Ни разу за этот год ты не появился на уроке бодрствующим. Ты, может, работаешь по ночам?
- Может быть, Алёна Ивановна, - Ян поднял глаза. – Давайте поговорим об этом после экзамена.

Алёна Ивановна возмущалась ещё чем-то, но Малинин уже подчёркнуто старательно выводил в тетради тему сочинения по «Отцам и детям», высунув язык от усердия: «Почему старшее поколение так редко бывает довольно молодёжью?»

Спустя час он закрыл тетрадь, собрал кудрявые волосы в пучок, заколол ручкой и молча вышел из аудитории, предвкушая как, наконец, проспит до самого вечера…
- Не так быстро, Малинин.
Алёна Ивановна в дверях смотрела на него взглядом, исполненным глубокого презрения.
- Так расскажи же мне, где ты работаешь по ночам, - улыбка на бледных губах учительницы не сулила ничего хорошего. – И стоит ли об этом узнать директору школы?
- Позвоните папе или маме, Алёна Ивановна, - Ян остановился. Ему было немного стыдно цинично спихивать ответственность на родителей, но они выкрутятся лучше, чем он. Всегда выкручивались. – Они вам всё расскажут.
- Будешь прятаться за спинами родителей? – Алёна Ивановна улыбнулась ещё шире. – Нет, мне не интересно, что там соврут твои родители, а интересно, сможешь ли ты хоть раз сам сказать правду.
- Правду, Алёна Ивановна? – Ян развернулся на каблуках и понял, что в его голове безвозвратно ломается какая-то важная перегородка, на постройку которой он и убил 8 лет начального среднего образования. – Давно ли вам стало интересно, что я сам думаю? Или это только на уроках литературы собственное мнение не имеет ценности?
- Какую ценность могут иметь фантазии юнца, который начитался низкопробной фантастики и думает, что он умнее преподавателя? – Алёна Ивановна сделала шаг навстречу Яну. – Это, однако, не отвечает на вопрос, почему ты спишь на уроках литературы.
- По ночам я занимаюсь бесполезными фантазиями, Алёна Ивановна, - Ян почувствовал, что его накрывает пелена безразличия. Почему-то у неё был вкус крови.
- Малинин, ты что, возомнил себя писателем? – Алёна Ивановна рассмеялась с деланным добродушием. – Тогда мой тебе совет, брось это. Ты не можешь породить ничего, что не было бы глубоко вторично.

- Спасибо за совет.
Ян изобразил кислую улыбку. У неё тоже был вкус крови – всего лишь из-за треснувшей губы, подумал он, но это было не совсем так.

Ян любил книги и даже разговаривал с ними, когда никто не видит. Конечно, он читал много фантастики – как говорит папа, книги лучший источник ролевых моделей, и быстро оказалось, что классическая литература не даёт советов по управлению волшебными способностями, их маскировке или, например, развитию. Фантастика не всегда давала тоже – но в практическом смысле гротескный чародей Рейстлин Маджере научил Яна гораздо большему, чем, скажем, Родион Раскольников.

Но чёрт с ней, с фантастикой. Старуха-процентщица знала, куда бить, потому что Ян Малинин, засыпавший на ходу творец сновидений, действительно мечтал сесть писать книгу, как только разделается с этой дурацкой школой, экзаменами и чужими кошмарами. Если, конечно, такой день когда-нибудь наступит. Или ночь.
***
Следующие пару недель Ян не особенно вспоминал про старуху-процентщицу: дел хватало и без того. Он обсудил разговор после экзамена – разумеется, опустив подробности про ночные похождения! – со своими товарищами Гилмором (в прошлом Тимуром) и Линвен, которые единогласно уверили его в том, что фантазия у Яна что надо (взять для примера хотя бы их общие настольные ролевые игры!), а сочинение будет проверять не только явно предвзятая училка, а целая комиссия, поэтому тревожиться ему не о чем. Можно расслабиться до следующего экзамена.
В город пришло лето, а с ним прогулки по городу с друзьями, холодный квас из больших желтых бочек, семечки в кулёчках из газеты и тюльпаны, которые продавали бабушки на трамвайных остановках. Ян просыпался в полдень, спускался в затхлый, но всё равно таинственный тёмный подвал, где среди мешков с прошлогодней картошкой прятался его старый велосипед, и они c друзьями отправлялись исследовать город. Даже если ты прожил тут всю жизнь и каждый день видишь его с высоты птичьего полёта, всё равно в каком-нибудь дворе найдётся невиданный прежде старый фонтан, стихотворение мелом на стене в подворотне, да и вид на закат с заброшенного трамвайного моста каждый раз разный. В этот тёплый вечер они с Гилмором как раз сидели на мосту, побросав велосипеды в траву. Нагретый за день старый металл приятно грел босые ноги, со стороны частных домов за логом доносилась «Когда на улице май, это и есть наша life”, когда со стороны города почти беззвучно подошла Линвен со здоровенным этюдником - она училась в художке и большую часть дня проводила на пленере. Ян то и дело натыкался на группы учеников с этюдниками, которые на неудобных походных стульях рассаживались вокруг какой-нибудь характерной развалюхи и с высунутыми от усилия языками вырисовывали скосившиеся крыши и заросли лопухов у завалинки.
Ян каждый раз хотел позвать Линвен гулять после пленера, но ему это постоянно не удавалось. Художники имели противное обыкновение рисовать на закате этюды, а дальше Яну пришлось бы уйти в закат в прямом смысле. Незадача!
Линвен бережно положила этюдник на старые доски моста и плюхнулась рядом с друзьями.
- Здорово, Линвен! Ты сегодня рано!
- Так всё только начинается, - девушка хрустнула испачканными в краске пальцами. – Буду рисовать здесь. На закате.
- Мы не помешаем? – поинтересовался Ян.
- О, наоборот, - Линвен загадочно усмехнулась. – Я буду рисовать вас. Ты вставай вот сюда, Малинин, а ты, Гилмор, вот сюда и вот так…
…Сперва крайне польщённые, друзья довольно быстро поняли, что крупно просчитались. Линвен-художница мало чем походила на их подругу в обычной жизни: она рисовала молча, сосредоточенно, не смеялась над шутками и постоянно нудела, чтоб натурщики не шевелились.
Через 20 минут начал чесаться нос. Через полчаса затекла нога. Через сорок минут из прохладной низины лога поднялись оголодавшие комары —поэтому, когда в последних лучах заката Ян сообщил Линвен, что ему нужно бежать, он нисколько не сожалел об этом.

***
Ночь оказалась на удивление спокойной: может быть, хорошая погода действовала на людей умиротворяюще, может, предвкушение каникул и отпуска – но большую часть ночи Ян провёл на любимых крышах в Рабочем Посёлке, глядя на гаснущие огни города, старые дворы, утопающие в сирени, и размышляя, как же его нарисовала Линвен.
Его переполняло плохо формулируемое ощущение, что он на пороге чего-то очень важного: может быть, встречи, которая изменит всю его жизнь, или нового открытия в себе самом. Так было в тот день, когда он научился летать – точнее, вдруг понял, что может это делать. Было такое же лето, также пахло сиренью и также свистели редкие поезда, уходившие в ночь по железнодорожной ветке в глубь области к таинственным лесам, горным рекам и пещерам из родительских рассказов про экспедиции. Он проснулся и вдруг почувствовал понял, что может повторить это и наяву - вылетел из кровати, сделал пару кругов по квартире, не удержавшись, оставил в Максовой комнате на потолке отпечаток грязного кроссовка.
Утром мама и папа наперебой строили догадки о том, как Максу удалось прицельно попасть в потолок самой грязной частью подошвы. Ян ангельски улыбался и планировал перечитать Питера Пэна, чтоб поднабраться опыта. Макс смотрел с подозрением.
На странице старой книги выступил до боли знакомый адрес: отделение онкологии в больнице, где работал Макс. Но сердце Яна ушло в пятки не поэтому:
«Алёна Ивановна» - услужливо сообщила ему книга сновидение имя пациентки. И, чтобы отбить окончательные сомнения, уточнила:
«Старуха-процентщица».
- Отлично, - сказал себе Ян с деланной бодростью. – Я просто напишу ей какой-нибудь хороший сон и уйду. Она меня даже не увидит. Но вообще даёт процентщица, в школе никто и не знал, что она болеет.
Но настроение у него моментально ухудшилось. Кажется, прежде Яну не приходилось забираться в сны к тем, кого он ненавидел.
“Интересно, а Макс лечил своих врагов?» - думал он налету. Наверняка: Макс как будто бы делал в этой жизни вообще всё, надо бы попросить у него консультацию на этот счёт.

Чертыхаясь, он протиснулся в тесную форточку окна старой палаты и огляделся. Здесь вообще было довольно мрачное место, но сейчас повеяло абсолютной безнадёжностью. На пустых кроватях с уродливой сеткой лежали свёрнутые матрасы, Алёна Ивановна занимала единственную занятую койку у стены, рядом – пустая, если не считать зачем-то принесённой сюда стопки экзаменационных тетрадей, тумбочка. Ян с трудом удержался от соблазна проверить, нет ли тут его выпускного сочинения, но одёрнул себя. В конце концов, он здесь по делу.

«Что такого может ей сниться, чего я ещё не видел?» - подумал он и открыл книгу, ныряя в кошмар.

Но вокруг ничего не изменилось. Ян судорожно огляделся: ни призраков прошлого, ни видений замученных учеников, ни даже Родиона Раскольникова с топором. Он стоял посреди чужого кошмара и не видел совершенно ничего, кроме старой пустой палаты, молчащего предрассветного неба за окном и ненавистной ему учительницы на больничной койке. Алёна Ивановна вдруг повернулась, и он понял, что это и есть сон, который она видит.


***
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Ян лихорадочно перебирал в голове варианты: чего она боится? Темноты? Тишины? Что-то не сходилось. Обычно в такой ситуации он мог управлять реальностью: определив страх, тут же подсовывать человеку какой-то антидот. Но для этого надо было прочитать человека, почувствовать его, немного стать им. Яна передёрнуло. В ушах почему-то сразу зазвучали все те саркастические замечания, которые пожилая учительница щедро отпускала по его поводу с самой первой их встречи – когда он ещё изо всех сил хотел изучать литературу. Как она зачитывала вслух куски из сочинения Линвен, доводя её до слёз перед всем классом, а потом называла истеричкой.
Малинин протёр глаза кулаками и посмотрел прямо в глаза Алёне Ивановне.

Ничего не изменилось. Всё та же тоска, пахнущая хлоркой, тусклая, как лампочка в коридоре, мутная, как белая краска на окнах. А ещё… Что ж, это чувство Малинин знал хорошо. С одиночеством мало что можно сделать наяву – но во сне можно. Во сне можно позвать далёкого брата, потерянного возлюбленного, забытого друга – и снова пройти по любимым улицам из прошлого. Иногда во сне можно обнять – и утром, спохватившись, бежать босыми ногами по холодному полу в коридор к телефону, дрожащими пальцами набирать номер из старой телефонной книги, чтобы снова услышать голос наяву. Да, иногда поздно. Но в конце концов, во сне можно сказать слова, которые не решился или опоздал сказать наяву – и от этого тоже будет легче. Ян умел открывать двери в то сокровенное место, где жили такие слова.

Но сегодня там было пусто. Алёна Ивановна не зря боялась одиночества: ей действительно некого было позвать. Совсем. Ни в настоящем, ни в прошлом. И теперь Ян, как в самом начале своей сновидческой карьеры, стоял посреди чужого кошмара и сам был единственным своим орудием. С одним нюансом.
- Малинин? – хриплым, но спокойным голосом спросила учительница. – Что ты здесь делаешь?
- Я? – Ян немного растерялся от неожиданности, и тут его посетила гениальная мысль, позволявшая при грамотном подходе убить разом двух зайцев.
– Я тут санитаром работаю. По ночам, - с ноткой торжества в голосе закончил юный волшебник. Здравствуйте, Алёна Ивановна.
- Санитаром? – пожилая учительница присела в кровати и сплела узловатые пальцы у лица. – Вот это новость, Малинин. Не знала, что тебя привлекает карьера в медицине. Что ж, это благородное дело.
- Спасибо, - кротко ответил Ян. - Не люблю распространяться об этом.
- Но как же ты устроился на работу? – Алёна Ивановна, впрочем, вовсе не спешила ловиться на удочку. – Тебе же едва есть 15?
- Брат помог устроиться, - Ян по-хозяйски сел на скрипучую кровать, не издавшую ни звука. – Максимилиан Генрихович Винтер. Можете его спросить.
Ответ, по-видимому, удовлетворил учительницу. Она замолчала на несколько минут, глядя в окно. Где-то за стеной запищал какой-то прибор, послышались сонные шаги от сестринского поста.
- А что, Малинин, у тебя же ведь нет совести?
Ян дёрнулся. Ну что ж, было бы странно ожидать, что человек, ненавидящий его наяву, окажется иным во сне.
- Я хотела бы попросить тебя о помощи, - продолжила Алёна Ивановна. – Если ты действительно санитар и доктор Винтер твой брат, ты без труда украдёшь для меня мою историю болезни.
- А вам зачем? – подозрительно спросил Ян. Ситуация нравилась ему всё меньше и меньше, но как выйти из неё, он пока не знал.
- Хочу посмотреть, сколько мне осталось, - Алёна Ивановна ответила просто. Она смотрела прямо на него привычным буравящим взглядом, и по спине Малинина поползли мурашки.
Не в его власти было победить одиночество – но в его власти было дать надежду. Конечно: надо сейчас принести историю, а в ней будет написано… Только ведь это будет прямая ложь.
Он чувствовал, как пространство сна с трудом удерживается от натиска боли и знал, что это значит. Он знал, что написано в истории болезни.
Нет, он не будет врать. Только не ей. Малинин мрачно смотрел на ненавистную учительницу и криво ухмылялся.
- А что вы будете делать с этой информацией, Алёна Ивановна? Предположим, там написано: всё хорошо. Вы ляжете спать и вернётесь в школу и будете также воевать со старшеклассниками? Или там написано: всё плохо. Вы повернётесь к стенке и будете ждать?
Алёна Ивановна ответила не сразу.
- Я хочу увидеть рассвет, Малинин, - наконец, словно нехотя, по слову выдавила она.
- Так, а зачем для этого знать, что у вас в истории? Можно наслаждаться жизнью только на пороге смерти, а в остальное время обязательно страдать? - Яну вдруг полегчало. Настолько, что он нервно рассмеялся. Это было совершенно нетактично – но Алёна Ивановна от неожиданности тоже бледно улыбнулась. Малинин всё ещё не чувствовал к учительнице никакой симпатии, но по крайней мере дело переставало быть безнадёжным. Лазить по крышам лучше, чем мрачно стоять посреди палаты и думать о тщете сущего. А показывать рассвет над городом он вообще умел как никто: жаль только, что в обычной жизни показывать его было некому.
Ян открыл окно настежь, впуская в палату аромат сирени под окном, залез на подоконник и протянул учительнице руку.
- Но это же запрещено, Малинин.
- Но у меня же нет совести!

Он уже думал, что она не пойдёт за ним, когда Алёна Ивановна всё-таки встала с кровати и подошла к окну. За ним словно по волшебству обнаружилась пожарная лестница на старую крышу больницы. Ян уже перелез на лестницу и болтал ногами в ожидании.

- Я не смогу перелезть, - с сомнением сказала учительница.
- Сможете, Алёна Ивановна, - Малинин полез наверх, уступая ей место. – Я вам клянусь в этом.
- Сколько в вашем поколении самоуверенности, - поморщилась процентщица, но всё-таки последовала за ним.
Они молча поднялись на крышу больницы и также молча сели на конёк крыши. Крыша в рассветных лучах казалась то розовой, то золотой. Запели птицы.

- Любите встречать рассветы? - спросил Малинин, просто чтобы что-то сказать.
- Смешно сказать, Малинин, но это первый раз, - мрачно отозвалась Алёна Ивановна. – Тебя не уволят за такое самоуправство?
- Если и уволят, этот рассвет стоит того, - Малинин растянулся на крыше и наблюдал за тем, как меняют цвет облака над его головой. Он почти забыл про свою легенду санитара и что находится в чужом сне и мог бы менять эти облака сам – так давно не приходилось быть во снах самим собой. Впрочем, рассвет был невероятен и без вмешательства Яна. Интересно, рисует ли его Линвен? Надо предложить ей как-нибудь погулять на рассвете.
- Отчего люди не летают как птицы? - процитировала Алёна Ивановна наискучнейший монолог из школьной программы.
- Иногда летают, - задумавшись, ответил Малинин. И тут же поправился:
- Например, во сне.
- Да, это хороший сон, – Алёна Ивановна перевела взгляд с восходящего солнца на развалившегося на крыше ученика.
- Что? – Ян резко выпрямился. – Я…
- Я понимаю, что это сон, Малинин, - Алёна Ивановна усмехнулась. – Во-первых, я уже не могу ходить. Во-вторых, Малинин, даже работай ты санитаром, наяву не ты не стал бы рисковать работой ради меня. Я понимаю, что я умираю – и умираю одна. Не знаю, почему из всех учеников мне приснился именно ты, но…
Алёна Ивановна, кажется, собралась ущипнуть себя за руку.
- Не одна, - Малинин дёрнулся. Пальцы учительницы замерли в воздухе.
- Что?
- Вы спрашивали, чем я занимаюсь по ночам? – Ян криво усмехнулся. – Я занимаюсь вот этим. Я делаю сны. Это ваш сон - но я в нём с вами по-настоящему.
Алёна Ивановна долго молчала, а потом вытерла тыльной стороной ладони неожиданно выступившие слёзы и решительно сказала:
- Если это правда, Малинин, то покажи мне, как летают люди.
Ян вскочил и с поклоном предложил пожилой учительнице руку. От крыши отделились два полупрозрачных силуэта и устремились прямо в рассвет.

***
Медики обычно умеют владеть собой – а сотрудники реанимации и интенсивной терапии особенно. Тем страшнее было услышать откуда-то в конце третьего этажа совершенно жуткий крик.
Кроме как сотрудникам, так кричать было не кому – в палате лежала одна паллиативная пациентка, но голосов было несколько. Макс вскочил с кушетки в ординаторской и, стряхивая с себя остатки сна, побежал в палату.
Монитор у кровати надрывался, сигнализируя, что у женщины остановилось сердце, и реанимационная медсестра Лиза уже склонилась над ней. Но кричала не она, а замершая в дверях белая, как мел, дежурная врач Людмила Сергеевна, человек колоссального опыта и выдержки.
- Ты тоже его видишь? – Люда остекленевшими глазами смотрела на Макса, дрожащей рукой указывая куда-то в центр палаты. – Он… он прямо из воздуха появился.
Макс перевёл взгляд в указанном направлении и почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.
На полу в центре палаты в неестественной позе лежал юноша лет 16 в клетчатой рубашке. Темные кудрявые волосы закрывали лицо. Длинные совершенно белые пальцы сжимали Книгу Сновидений.
***

- Ты дозвонилась Славе? – Макс стоял у окна, как будто бы постаревший лет на десять, внешне спокойный, но костяшки пальцев, вцепившихся в облезлый больничный подоконник, побелели. Его дежурство давно кончилось, и коллеги настаивали, чтобы он шёл домой приходить в себя – в конце концов, не каждый день реанимируешь собственного брата! – но Макс просто не мог.

- Я не звонила. Позвоню потом, когда он очнётся.
- Мама.
- Что сказали, Макс?
- То же самое. Позвони Славе.
Марина провела весь день у этой двери в коридоре возле реанимации. Иногда дверь открывалась, и в её сердце, как волна, поднималась уверенность, что сейчас всё это недоразумение, наконец, закончится, Яна переведут в палату, и он, наконец, объяснит, что это было. Но раз за разом выходил только Макс – мрачный и подтянутый, как всегда, когда с ней разговаривал не сын, а врач-реаниматолог, и волна обрушивалась на голову холодным отчаянием. Марину пустили в реанимацию на несколько минут, но эти минуты не убедили её в реальности происходящего. Хотелось ещё раз ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться, но раз за разом ничего не получалось. Как в тот день, когда она снова и снова пыталась сделать под дождём поворот к Дому Одного Окна, только за пыльным, на половину закрашенным белой краской окном беззастенчиво светило солнце, и звенели трамваи, и пахла сирень, и всё это не имело больше никакого смысла.
Макс был прав, но она не могла заставить себя позвонить мужу в заповедник – это означало бы признать, что с Яном случилась настоящая беда, что он действительно в коме.
По всем физиологическим показателям Ян должен был прийти в себя, но он не приходил. Коллеги, конечно, не понимали, что произошло и откуда в чужой палате обнаружился на полу подросток в состоянии клинический смерти. Макс понимал всё: и что он провёл сердечно-лёгочную реанимацию вовремя и правильно – и что это, скорее всего, ничего не решило. А то, что решило, осталось в последнем предрассветном сне паллиативной пациентки, которую за две недели, что она провела в отделении, никто не пришёл навестить.
- Почему он не успел проснуться? – спросила Марина.
- Потому, что он не спал, - резко ответил Макс. - Он остался до конца со своим пациентом.
- Что ты будешь делать дальше?
- То же самое, что и он.
- Но ведь ты не волшебник, - горько вздохнула Марина. – Ты врач.
Она сразу же пожалела о своих словах, потому что Макс резко выпрямился и замер. Он стоял, уставившись куда-то в пыльное лето за окном, и как будто бы даже не дышал.
- Макс…
Он медленно, как заводная игрушка, обернулся. Марина боялась увидеть лицо старшего – но глаза сына горели надеждой.
- Ты права, мама, - медленно проговорил он. – Но мне понадобится твоя помощь. Нам нужно будет угнать трамвай.

***
Время уже близилось к закату, когда ко входу в давно закрытое трамвайное депо на Разгуляе медленно подошла сгорбленная фигура. Из некогда желтой будки высунулся разморенный жарой сторож и, словно отгоняя надоедливую муху, замахал газетой.
- Чего тебе? Не положено сюда!
Сгорбленная фигура тем временем приблизилась. Из-под серого платка глядели увеличенные толстыми тёмными очками стрекозиные глаза, а из выцветшего плаща протянулась рука с фотографией. Только бабки не хватало! Сторож поморщился.
- Я, милок, котика ищу, - скрипучим и жалостным голосом сообщила бабка. – Глянь, серый такой, полосатый-то. Не забегал ли?
Сторож с неохотой покосился на фотографию. По его мнению, абсолютно все коты были одинаковыми, а уж серые и полосатые особенно.
- Кот-то сколь хорохорист, не забегал ли? - повторила старушка, и тут сторож с неохотой вспомнил, что действительно, сидел такой около столовой, только вот как будто c ним не всё было ладно. То ли собаки его гнали, то ли трамваем переехало, то ли подрался (видать, и правда хорохорист), то ли ещё что, но вчера полосатый кот явно сидел у заколоченной столовой и зализывал раны. Вот такой примерно, как на старой фотографии.
- Не забегал, - сторож хлопнул газетой по подоконнику. – Чего ты, бабка, ходишь тут! Объявления лучше развесь.
- Спасибо, милок, ты телефон-то возьми мой, вдруг кота увидишь, - бабка протянула в окошко аккуратно сложенный клетчатый листок и понуро побрела прочь.
Сторож вдруг ясно представил, как бабка со своей клюкой обходит окрестные подвалы, ищет кота в частном секторе неподалёку, а раненый кот лежит в это время у столовой, а вокруг ходят и хищно каркают вороны. Ну и зайдёт она на территорию депо, так что ж тут красть – не ржавые же трамваи, право слово! С тех пор, как депо законсервировали и проводили тут разве что редкие ремонтные работы, жизнь за старинными воротами практически остановилась.
- Эй, старая, - крикнул он, высунувшись в окно. – Вспомнил я, пойди посмотри кота у столовой. Был там какой-то полудохлый. Вдруг твой.
Бабка развернулась и бодро заковыляла к воротам. Сторож захлопнул окошко будки и потянулся за газетой с кроссвордом. Больше ничего сегодня явно уже не произойдёт.
…Рабочий день так и так подходил к концу, и сторож в будке, разморённый теплой погодой, как будто бы слегка задремал. Ему снились прошлые времена, когда в столовой давали вкуснейшие пельмени и компот, а в воротах депо то и дело звенели, отправляясь на маршрут, трамваи. Красивые девчонки-вагоновожатые махали ему, проезжая мимо, и солнечные зайчики скользили по рифлёным бокам железных квадратных вагонов. Воспоминания накатили так живо, что сторож словно почувствовал свежий запах креозота и услышал знакомый с юности звук.
Трамвай из его воспоминаний как будто и вправду проехал мимо сторожки, и зеленоглазая вагоновожатая с развевающимися по ветру тёмными волосами помахала ему рукой из прошлого. Он блаженно сощурился и помахал в ответ, прежде чем почувствовал под щекой липкую поверхность стола и проснулся от резкого движения. Солнце клонилось к закату, ослепительно сияя прямо в глаза. Ворота депо за окном были открыты настежь, и по весёлой змейке рельсов в сторону города, расплёскивая солнечные зайчики, бодро шёл трамвай.
Сторож, протирая глаза, выскочил из будки и успел увидеть, как трамвай замедлился на повороте, впустил в заднюю дверь одного пассажира и пустил последний солнечный зайчик. Сторож моргнул, а когда открыл глаза, то трамвая уже не было – как сквозь землю провалился.

***

Ян и сам не понял, когда всё кончилось: секунду назад они ещё летели над Камой среди похожих на розовый зефир рассветных облаков, как вдруг Алёна Ивановна словно растворилась в воздухе.
В глазах у Яна потемнело, его подхватил порыв холодного ветра и, словно лишив воли, увлёк за собой куда-то вниз, в незнакомые волны. Ян почувствовал, что ему не хватает воздуха.
Очнулся он от холода и звука журчащей воды. Ян обнаружил себя лежащим в темноте на камнях возле маленькой речки, почти скрытой среди деревьев. Кругом не было ни души. Ветви деревьев над его головой сплетались в сплошной купол и уходили куда-то вверх, в темноту. Другой берег реки скрывался в тумане.
Он попытался пошевелиться: всё тело болело, как после падения с большой высоты, но, кажется, снова слушалось. Очень хотелось пить, но чёрная, незнакомая река журчала рядом с каким-то минорным звуком, и Ян отчётливо понял, что трогать её нельзя.
Он с трудом встал. Попробовал взлететь – не вышло. Но если это река, значит, она куда-то течёт. Значит, по ней можно идти.
Если здесь есть деревья, значит, на них можно забраться и осмотреться. Осталось только найти ствол потолще.
Это не ветки, вдруг понял Ян. Это корни. И тогда ему, наконец, стало страшно.
***
Сперва Марине казалось, что ничего и не изменилось: трамвай всё также дребезжал и катился по путям, которые были точно такими же неровными. Нога на педали безопасности затекла от напряжения, пальцы левой руки как будто приросли к контроллеру – поэтому она не сразу заметила, что пейзаж за окном всё-таки изменился. Вокруг тенями, словно нарисованные на холстах театральные декорации, высились тёмные силуэты давно снесённых зданий и мрачные деревья, казалось, росли сверху вниз. Казалось, что корни деревьев сплелись с корнями домов.
- Всё в порядке? – спросила Марина у Макса, застывшего у неё за спиной как восковая фигура. – Ты нашёл сирень?
- Я нашёл кое-что получше, - Макс нервно щёлкнул зажигалкой и закурил. – Не знаю, как я буду за это расплачиваться. Но я подумаю об этом завтра.
Марина поморщилась: она не выносила сигаретный дым, но не говорить же, честное слово, старшему выкинуть сигарету куда-то в царство мёртвых за окном? К тому же парадоксальным образом от появления огня ей стало чуть менее страшно. Как будто привет из мира живых… Может, люди, которые оставляют на могилах сигареты, что-то знают?
- Когда ты научилась так хорошо водить трамвай? – Макс, кажется, тоже немного расслабился.
- Когда не поступила с первого раза в институт, - Марина усмехнулась. – Ну, и по кольцу сейчас покаталась в депо. А вот то, что эта штуковина пока не развалилась, - это действительно большая удача. Спасибо.
- Я старался, - очень серьёзно ответил Макс. – Кстати, а что это за кот у тебя в салоне?
- Да там был в парке один. Нога сломана, рентген нужен. Вернёмся, я в клинику отвезу.
- Мама, ты как обычно, - восхищённо заметил Макс. – Иногда мне кажется, что Ян пошёл в тебя.
- Конечно, в меня. Как и ты.
В этот момент сонную торжественную тишину прорезал трамвайный звонок. Макс и Марина переглянулись.
- Гони, мама! – крикнул Макс.
- А смысл? Всё равно рельсы ведут в одно и то же место! – крикнула Марина, разгоняясь. Почему-то в эту секунду она ясно представила себе, как звонит с биостанции Славка и спрашивает, как дела, а она отвечает: мол, нормально, угнали с Максом трамвай и удирали на нём через загробный мир, а у тебя что нового?
Трамвай грохотал и подпрыгивал так, что Марина против воли вспомнила, что в её юности эту модель называли «Гроб на колёсиках». Вот это о чём, оказывается.
Наконец после резкого поворота в зеркале заднего вида показался второй трамвай. Внутри него было темно, окна кабины водителя были покрыты морозными узорами, и не было видно, сидит ли кто-нибудь внутри. Он как будто бы появился прямо из детских страшилок, которые рассказывали в летнем лагере после отбоя, а потом всю ночь тряслись под одеялом и вздрагивали от каждого звука. С жутким скрежетом тёмная громадина приближалась.

- Впереди будет мост, - крикнул Макс. – Заблокируй его!
Самый момент чтобы помолиться – но кому молиться, когда едешь забирать из загробного мира своего ребёнка? Марина выкрутила ручку контроллера.
- Давай, мой хороший, не бойся, - обратилась она к трамваю. – Покажи им, что рановато нас списали в утиль!
Ржавый вагон, как будто отреагировав на похвалу, рванулся вперёд, к узкому мосту, за которым поднималась стена тумана.

…Ян не знал, сколько времени он шёл и куда, но просто сидеть на этом тёмном берегу было ещё страшнее. А так как будто бы что-то делаешь. Как будто можешь что-то изменить. Река стала шире и полноводнее, но кругом по-прежнему не было ни души.
Мысль о том, что вот так всё и закончилось, всё ещё была нова и оригинальна. Он столько всего не успел сделать – погулять с Линвен на закате и увидеть, как она его нарисовала. Увидеть отца после экспедиции. Обнять маму с утра. И Максу ни разу в жизни, кажется, не сказал, что любит его. В конце концов, вырасти и узнать, зачем же всё это было. И что теперь будет с ночными кошмарами? Где теперь книга сновидений? Как её теперь найти, если он умер невидимым?
Он умер. Как же тупо это звучит. Ян со злости пнул круглый чёрный камешек – тот покатился к воде и с шипением растворился в ней. Ян сжал кулаки и истерически расхохотался. А потом вдруг услышал впереди далёкий знакомый звук, похожий на трамвайный звонок.
«Интересно, если я мёртв, то почему у меня всё ещё бьётся сердце? – подумал он и бросился бежать на звук, раздвигая руками тёмные корни деревьев.
Внезапно впереди появился просвет, и перед Яном открылась… улица? Наверное, здесь это могло бы сойти за улицу. На противоположный берег реки, всё так же терявшийся в тумане, вёл одноколейный трамвайный мост, похожий на тот, где они любили сидеть с друзьями. Только этот мост действовал: у въезда стояли два вагона. Один настолько ржавый, что от него, кажется, только что отвалилась задняя дверь, а другой – тёмный и какой-то зловеще торжественный. В городе Ян таких не видел, но долго рассматривать его волшебнику не пришлось, потому что из ржавого вагона вдруг выпрыгнул человек в ярко-синем костюме врача скорой помощи. Он нервно огляделся и замер у входа на мост, вглядываясь в темноту.
Ян и бросился бежать ещё быстрее. Но дыхание перехватывало, а язык как будто прилип к нёбу, прижатый чем-то холодным.
Двери второго трамвая бесшумно открылись, и на мостовую степенно ступила тёмная фигура в синей жилетке поверх чёрного одеяния. Высокая, статная, она казалась на голову выше Макса. Надпись на спине жилетки гласила КОНДУКТОР.
- Винтер, - саркастически усмехнулась фигура, но голос её в мрачных подземных чертогах звучал как раскаты грома. – Уходи.
- Только когда получу то, зачем пришёл.
Тёмная фигура нависла над старшим. Забыв, где находится, Марина выпрыгнула из кабины трамвая и встала между ними.
- Марина? – громовой голос звучал удивлённо.
Тёмная фигура медленно приобретала знакомые очертания. «Аида Хароновна Арабули» - гласила надпись на форменном жилете, рядом с форменным жетоном, подозрительно напоминавшем древнюю монету. Марина почувствовала, как у неё в голове ещё одна деталь паззла встала на место.
- Здравствуйте, Аида Хароновна, - вежливо поздоровалась она. – Давно не виделись.
- И не должны бы, - кондуктор подземного царства нахмурилась. – Уходите.

Ян карабкался по насыпи моста, всем телом прижимаясь к холодному камню. Только бы не сорваться в эту чёртовую чёрную воду. Сердце билось где-то в горле. Пальцы не слушались, но он упрямо полз дальше. Даже если он не уйдет отсюда никогда – он должен попрощаться с ними.

- Произошло досадное недоразумение, - начала Марина. Кондукторша жестом остановила её.
- Человек, умерший во сне, всё равно умер, - почти по-человечески сказала она. – Мне правда жаль, Марина. Он у тебя забавный парень получился.
— Это был не его сон, - голос Макса звучал непривычно жёстко. – Он проводник. Проводник не принадлежит тебе.
- Проводник должен уметь остановиться, - Аида Хароновна насмешливо прищурилась. – А то здесь волшебство уже не работает. Только моё.
- А я пришёл не как волшебник, а как врач, - теперь как будто выше ростом стал Макс. – Я провожу реанимацию и пришёл её довершить.
- И где же твой пациент? – Аида Хароновна, видимо, хотела ещё как-то пошутить, но тут на насыпь последним рывком вполз Ян – весь в ссадинах и разобранной рубашке.

Ситуация вышла из-под контроля. Ян без сил лежал на земле, пытаясь отдышаться. Макс и Марина бросились к нему, но Аида Хароновна оказалась быстрее.
Она подняла руку, и двери ржавого трамвая, стоявшего у моста, открылись сами собой.
- Вставай, мальчик, - голос вагоновожатой звучал властно, но ласково. – Просто покажи им, что у тебя во рту. А потом можете попрощаться.
- А что должно быть? – шёпотом спросила Марина у Макса.
- Плата за проезд, - ответила Аида Хароновна, и Марина почувствовала, как её душа уходит в пятки.
Она вырастила двоих детей, живших в волшебной Перми, но всё никак не могла привыкнуть к тому, что все метафоры кругом оказывались правдой – от слухов про систему ходов под Пермью, заменяющих метро, до чёрного трамвая, который действительно ходит под землёй. От иронично названной Стиксом реки, отделявшей кладбище от города, до того, что обол Харона – это плата кондуктору за проезд.
Ян медленным, механическим движением поднёс руку ко рту, сплюнул и замер. А потом, как будто сам не веря себе, разжал пальцы.
На бледной расцарапанной ладони лежал цветок сирени с пятью лепестками.

Радость моя, ты мне поверь –
Никто не верил в меня более, чем ты.

Хэлависа, «Радость моя»

Люди то толпились под козырьком остановки, то, как волны набегая на подъезжающие автобусы и троллейбусы под незатейливую мелодию и бодрые ритмы родной попсы, доносившиеся из музыкального киоска за остановкой. Хмурые лица смотрели внутрь себя, как будто бы не слыша музыки, но движения удивительным образом попадали в такт, как будто кто-то решил снять клип про шикарную жизнь прямо в центре Перми.

Асе Энгаус вообще часто казалось, что она живёт в видеоклипе. Иногда настолько, что музыка как будто бы заливала её дождём и отделяла её от остального мира стеной – прозрачной, но плотной. Нет, не сейчас, конечно, но уже скоро.

Остановка опустела. Над гостиницей часы пробили 9. Вдруг из-за угла появился высокий нескладный подросток с длинными чёрными волосами и уселся на другой конец скамейки.

Вид его и время появления не оставляли сомнений в том, что парень тут по той же причине, что сама Ася. Странно было только то, что она его раньше не видела. Или видела? Чем больше юные неформалы пытались выделиться из среды, тем больше они были похожи друг на друга, но этот парень чем-то неуловимо отличался. От него трудно было отвести взгляд – Ася не собиралась рассматривать незнакомца, но периферического зрения было достаточно.

Застиранный балахон с полустёршейся надписью DEATH, торба с какой-то не менее зловещей банальностью; драные джинсы. Ни одной фенечки, с удивлением отметила Ася, чьи собственные руки были покрыты ими до локтя. Парень небрежным движением откинул с лица волосы и достал из торбы городскую газету. Ася собралась было удивиться – но тут её затопила музыка. Кем бы ни был человек, работавший в киоске, у него была добрая душа и широкий музыкальный кругозор, и вне часов пик он включал то, что привлекало на остановку толпы подростков, которые не могли купить кассету Metallica или, например, Green Day и, может быть, даже не знали таких слов – но узнавали эти песни с двух нот.

Парень тем временем развернул газету и на последней странице, пробежал глазами и нахмурился. Потом достал из кармана колоду потрёпанных карт и наугад вытащил одну – эта карта ему тоже явно не понравилась. Он провёл ещё какие-то манипуляции с картами, достал из-за уха сигарету и быстро прикурил – как будто бы вовсе не поджигая сигарету.

Запах табачного дыма вернул Асю в реальность. Она закашлялась и замахала руками, разгоняя дым. Парень, кажется, только тут заметил её.

- Извиняюсь, - пробурчал он, резко встал и пошёл прочь от остановки.
- Пацан, огоньку не найдётся? – окликнул его пожилой мужчина на перекрёстке. Парень пошарил в кармане и искренне развёл руками: мол, нет.
- Сидят тут целый день, - раздражённо бросил мужчина. – Как будто у них время бесконечно.

Ася усмехнулась – с одной стороны, мужик был прав, и для путешественницы по времени в городе действительно было бесконечным. С другой – её собственное время текло сквозь пальцы гораздо быстрее. Пора, пора было браться за дело – дослушать песню и отправляться в прошлое, чтобы, если повезёт, закончить этот день там же, где он начался.

Порыв ветра сбросил со скамейки оставленную парнем газету. Ася подхватила её, чтобы выбросить, и замерла: последняя страница, с хроникой происшествий и некрологом какой-то заслуженной учительницы, была исчёркана быстрым почерком. Около некоторых происшествий даже было проставлено новое время. Она оглянулась, но парня было не видно. «Исчез, как по щелчку пальца,» - подумала Ася, и ей стало неспокойно.

Первое несчастье, которое предстояло отменить, казалось простым: нужно всего-то вовремя позвонить в скорую помощь с вокзала, и мужчина 60 лет, который приехал после ночной смены в кассу за билетами к морю, может, и отправится в отпуск, а не будет лежать на каменном полу в кассовом зале, пока сонные люди издали обсуждают, не пьян ли он с утра пораньше. Ася тяжело вздохнула - она не любила вокзал, - дождалась последних тактов песни и щёлкнула пальцами.

…Ася никогда не покидала город, потому что это было невозможно, но холодные синие буквы над перроном напоминали ей почему-то не вокзал, а больницу. Внутри ощущение только усиливалось, особенно если зайти на 2 этаж. Непонятно было, что не так: всё хорошо и нестрашно, чисто вымытый старый кафель (впрочем, может, в нём и дело? Он такой желто-бело-коричневый, как в самых старых больницах), каменные серые или аккуратно побеленные стены, аккуратные ряды почти пустых скамеек, стеклянные люстры, белые эмалированные таблички).

Кажется, что ты пришёл в больницу и ждёшь, ждёшь, ждёшь здесь кого-то - может быть, врача со своим вердиктом; может, родного человека, о чьём здоровье беспокоишься... И ты ждёшь, а он всё не приходит, и только поезда натужно свистят или грохочут и голуби садятся, зябко нахохлившись, на провода за окном. И мерцает чуть вдалеке самоцветными огоньками город, который кажется отсюда далёким и даже как будто ненастоящим.
Поезда свистели вдали, и Асе казалось, что они уходят, но не возвращаются.
- Я думаю, что моё посмертие начнётся с этого вокзала. Вернее, если бы посмертие начиналось с вокзала, то точно с такого, - подумала Ася. Впрочем, она пришла сюда именно затем, чтобы это отсрочить.
…Пожилой человек в пустом в утренние часы кассовом зале вдруг резко побледнел и осел у стены. Ася наклонилась к нему, пробормотав что-то ободряющее, и побежала к телефонному автомату у входа в вокзал. Привычным движением сняла трубку – и не услышала гудков. От неожиданности у неё перехватило дыхание. Ничего, это не единственный телефон на вокзале – и вообще, тут же должна быть толпа людей?
Ася повесила трубку и побежала обратно в зал, чтобы позвать на помощь, но утренний вокзал был странно пуст. На единственной открытой кассе висела табличка «технический перерыв», буфет был закрыт, а в справочной не было никого.
Только в самом конце зала ожидания темнела сгорбленная фигура. Сердце почему-то пропустило удар. Ася подбежала к ней и остолбенела: на жесткой скамейке спал, привалившись к стене, мальчишка-неформал, которого она только что видела на остановке. Ася схватила его за руку.
- Там человеку плохо, - выпалила она, задыхаясь. – Я никого не могу найти.
В странных чёрных глазах не было ни тени сна. Юноша, казалось, совершенно не удивился.
- В кассовом зале, слева отсюда, - всё ещё задыхаясь, продолжила Ася. - Таксофон не работает. Я…
- Иди к нему, а я в милицию, там есть телефон, - он легко вскочил, перекинул торбу через плечо и, уже знакомым Асе движением отбросив с лица длинные волосы, перепрыгнул через ряд кресел и исчез в какой-то из боковых дверей.
Ася бросилась обратно в пустой зал ожидания. Человек на полу уже практически не дышал, но при виде Аси на его сером лице вдруг просияла надежда, которую сама Ася стремительно теряла. Девочка взяла его за руку и хотела было переместиться во времени обратно, но тут открылась дверь на улицу, и с перрона в зал вбежали два милиционера в сопровождении темноволосого парня.
Один милиционер склонился над пациентом, другой что-то быстро передавал по рации. Темноволосый парень помог Асе подняться и молча вышел на улицу. Хлопнула дверь, впуская в зал утреннюю прохладу и запах креозота. Откуда ни возьмись, вдруг появились и уборщица с ведром, и начальник вокзала. Ася тоже выбежала перрон – он был пуст. На площади завыла сирена скорой помощи. Из тумана к вокзалу медленно подползал зелёный дракон с горящими золотыми глазами – первая электричка.
Ася протёрла глаза. Происходило что-то странное – но, с другой стороны, всё же шло как надо? Заметка о смерти пожилого инженера на вокзале медленно, словно нехотя исчезла с газетной страницы.
Электричка остановилась и с шипением открыла двери, выпуская в новый день жителей и гостей города. Девочка-подросток с медными волосами до плеч, в клетчатой рубашке и широких драных джинсах, смешалась с толпой, прежде чем исчезнуть, как по щелчку пальцев.
Остаток дня прошёл без происшествий: с детьми, перебегавшими дорогу на красный или в неположенном месте, банальный пример почему-то всегда работал хорошо - если на перекрёстке был кто-то ещё, они шли с толпой, а не бежали вперёд под звуки им одним слышной музыки. В городе пахло сиренью, тёплой землёй и солнцем, и усталая Ася совершенно забыла о странном парне, думая только о том, чтобы скорее поспать перед тяжёлым завтрашним днём.
***
«Снова вокзал? - с раздражением подумала Ася, глядя на очередную газетную заметку. – Что ж, надо будет сразу идти в милицию, а не в таксофон, будь он неладен».
Громкоговоритель усталым и хриплым женским голосом объявлял о том, что поезд 068Ы, Москва – Абакан, задерживается на два часа, но поезд никто и не встречал: вокзал словно вымер, даже привычные голуби не сидели на проводах.
Вот и зал ожидания. Пустые ряды скамеек почему-то выглядели зловеще. Ася как будто в первый раз обратила внимание на стены и пол, отделанные казённым серым камнем, которые выглядели жутковато-торжественно под высоким потолком, покрашенным в бирюзовый цвет, словно недостижимое отсюда небо, и как будто неуместными тут люстрами из металла и голубого стекла. Казалось, что вместо электрических лампочек там наверху сейчас вспыхнут ледяные огни, и в зал войдёт Снежная Королева.
Асины шаги гулко отдавались в пустом зале. Почему-то казалось, что издать громкий звук нельзя, и девушка на цыпочках обходила ряд за рядом в поисках человека, которому пришла помочь – но зал был пуст.
Только в неосвещённом углу сидела, сгорбившись, знакомая фигура, и тут Асе стало по-настоящему страшно. Стараясь не издать ни звука, Ася отступила назад – но парень вдруг вскочил, откинул с лица волосы и шагнул к ней. Ася бросилась бежать, но споткнулась о скамейку. Сильная холодная рука поймала её в полёте, тонкие пальцы сомкнулись на Асином запястье, и вокруг стало темно.
…Ася открыла глаза. Её сердце колотилось где-то в горле, руки дрожали, но вместо вокзального потолка над собой в темноте она увидела знакомую с детства люстру в бабушкиной квартире.
Из открытого окна пахло сиренью, уютно моргал желтый фонарь на углу дома и едва слышно пищала автосигнализация где-то в соседнем дворе. Часы на стене показывали 4 часа утра.
Она медленно дышала, успокаивая сердцебиение. Что это было? Кажется, просто кошмар. Наверное, логично: всю неделю она сдавала экзамены, а потом без остановки перемещалась во времени. Устала.
Сегодняшняя история с вокзалом была странной, но ведь далеко не всегда всё идёт гладко и получается с первого раза. Более того, длинноволосый юноша ей помог, а не помешал, и провинился разве что тем, что случайно встретился ей дважды за день и читал городскую газету на той же странице, что и она. Ася фыркнула: с такими подозрениями даже звонить Лии Иосифовне или будить бабушку неудобно. Но почему-то от мыслей о пустом зале ожидания по спине бежали мурашки, и Ася вспомнила собственные утренние мысли о том, что с такого вокзала и начинается смерть. Она вспомнила красивое смуглое лицо юноши, его какие-то бездонные чёрные глаза, и сейчас они показались ей жутковатыми.
Спать больше не хотелось. Ася зажгла свет, взяла с полки очередную книгу Толкиена и с ногами забралась на подоконник. Надо просто дождаться утра и будет не страшно, она точно это знала.
Проблема была ровно одна: Ася никогда не видела кошмаров и прекрасно знала, почему. Точнее, узнала она об этом всего год назад, когда ей позвонила Лия Иосифовна и сказала, что одну из смертей из газеты отменить будет чуть сложнее, чем обычно.
- Ася, иногда надо устранить не следствие, а причину, - тихий усталый голос волшебницы в телефонной трубке звучал грустнее обычного. – Сегодня, если получится, это может спасти одного из нас.
Тот разговор Ася запомнила навсегда. После она несколько минут сидела, уставившись в одну точку, пытаясь уложить в голове запретную доселе мысль. В городе есть ещё один подросток из таких, как она. Такой же волшебник. Даже подумать об этом было одновременно страшно и сладко, потому что это открывало опасный путь для мечтаний, которые четырнадцатилетняя волшебница Ася обычно рубила на корню.
Она сама не понимала, где следствие, а где причина: она не от мира сего потому, что знает о мире больше остальных – или наоборот? Может, когда ты волшебник, но в тебя никто не верит, чудеса встают между вами непроницаемой стеной, за которую не проникает напрасная смерть, но также не проникает и человеческая любовь и дружба. А может, это всё демагогия, и дело было в самой Асе, которая с детства придумывала слишком сложные и странные игры, которые не нравились сверстникам, а потом не могла придумать, о чём же с ними разговаривать, даже когда этого очень хотелось. Уже 2 года она практически не ходила в школу, зависая то в больницах, то в безвременье – к всеобщему облегчению, потому что учителя и сами не понимали, что не так с этой странной девочкой в драных джинсах, погруженной в книги не по программе, которая сторонится одноклассников.
Но если в мире – страшно подумать, в городе! – есть ещё один такой же, как она, возможно, это меняло дело. Возможно, они поняли бы друг друга. Человек, который в 13 лет переписывает страшные сны на хорошие должен, наверное, знать, как протянуть руку через стену чудес. Возможно, они даже смогли бы… Ася закрыла лицо руками и замотала головой. Думать об этом было нельзя – и не время, ведь сейчас жизнь этого незнакомого волшебника зависела от неё. Надо было придумать, как спасти его, не видя и не зная - и она всё придумала.
Она помнила всё по минутам: как целый день из кустов следила за пожилой женщиной, которая жила в покосившейся сторожке возле дачного посёлка между сосновым бором и кладбищем, чтобы выяснить, что и как может спасти её от кошмаров. Как подобрала в канаве за остановкой возле центрального рынка брошенного котёнка. Как началась гроза, и она с этим котёнком за пазухой постучалась в дверь к сторожихе и попросила помощи. Как они кормили котёнка из шприца, и до утра одинокая женщина рассказывала Асе о своей жизни и что больше всего боится одиночества, и почему-то даже не обсуждалось, что котёнок остаётся у неё. Как утром, серая от недостатка сна и страха, что ничего не получилось, Ася вошла в бабушкину квартиру и, рассматривая своё перепуганное отражение в зеркале, услышала на автоответчике голос Лии Иосифовны: «Спасибо, Ася! Всё получилось. Все живы!»
С тех пор ничего не изменилось – и изменилось всё. Конечно же, как и все остальные люди, которым Ася помогала, таинственный волшебник не помнил своей неслучившейся смерти и не знал об Асином существовании, но теперь у Аси появилась мечта, а это дорогого стоит, даже когда ты волшебник. Ну, и повод иногда заглядывать в окошко, чтобы проверить, что у кота с его хозяйкой всё в порядке, появился тоже.
А сегодня непонятно, откуда взявшийся ночной кошмар мог означать многое: перенапряжение во время экзаменов, знак судьбы, проявление бессознательного. Или то, что с волшебником, который прогоняет плохие сны, опять что-то случилось – а это, наверное, было серьёзно. Ася накинула на плечи рубашку и, крадучись, пошла в коридор к телефону. Набрала трясущимися пальцами номер – и сама не поверила, когда услышала в трубке короткие гудки. В Доме Одного Окна было занято.
…Когда Ася проснулась второй раз, из открытого окна ярко светило солнце и щекотало покрытый веснушками нос. Пели птицы, звенели трамваи, шумели машины. Жизнь продолжалась. Вытянув затёкшие ноги, девушка обнаружила, что уснула прямо в жестком кресле, куда села специально, чтоб не уснуть и спросить утром бабушку, но тут часы на кухне пробили полдень. Берта Исааковна, конечно же, давно ушла на работу.
Придавленная тарелкой с бутербродами на завтрак, на клетчатой клеёнке кухонного стола лежала свежая городская газета. Ася пробежала глазами последнюю страницу, но не увидела ничего необычного. Она с досадой протёрла глаза и поставила чайник на плиту: при свете дня ночная паника казалась нелепой и почти смешной, а она уже опаздывала.
Что день не задался, стало понятно уже на первом же объявлении: только с третьего раза у Аси получилось оттолкнуть задумчивого учёного от упавшего с высоты куска лепнины.
(- Сталинский ампир, - с удивлением заметил спасённый, когда архитектурный элемент, наконец, приземлился прямо перед ним на асфальт, рассыпаясь на десятки кусочков).

Впрочем, это были ещё цветочки, потому что дальше Асю ждал несчастный случай на производстве. Сперва Ася попробовала привычный способ: перенеслась в пустой цех ночью и оставила на злосчастном неисправном станке записку, что тот сломан, но судя по тому, что газетная заметка не только не исчезла, но и обогатилась кровавыми подробностями, записка возымела противоположный эффект.
Она попыталась позвонить на завод, отправить записку мастеру, позвонить жене неудачливого слесаря и даже поговорить на проходной с ним самим, но тот махнул на неё рукой точно также, как махал на все предостережения.
У Аси кончились идеи, к тому же она была близка к своему дневному пределу путешествий во времени, при котором чувствовала себя нормально (дальше в сутках получалось слишком много часов, и действие лекарств сбивалось). Она без сил опустилась на скамейку в парке и закрыла глаза. Надо было подумать.
- У мужика, в целом, ещё сын есть, - раздался знакомый голос не то рядом, не то из глубины подсознания. Ася открыла глаза и увидела его – черноволосого парня из сна. Он сидел рядом с ней на скамейке и держал в руках исчёрканную газету. Весенний ветер развевал чёрные волосы, и в профиль юноша казался и вовсе не похожим на человека – скорее на эльфа из столь любимых Асей книжек.
- В 93 школе учится. Порядочный такой хулиган, - продолжил тот, как ни в чём не бывало, глядя прямо перед собой. – Из таких, что, если, скажем, в школе окно разобьют, завуч сразу на него подумает и папашу в школу вызовут. Он обычно ходит, чтоб у сына проблем не было – сам любил похулиганить, так что не злится… Кстати, скамейка покрашена.
Ася протёрла глаза и снова моргнула. На скамейке никого не было, кроме неё – и действительно висел листок бумаги с надписью «ОКРАШЕНО». Ася рассеянно подняла руки - зелёные ладони пахли свежей краской, не оставляя сомнений, что джинсы безнадёжно испорчены.
Но джинсы подождут. Ася встала и пошла по аллее прочь из парка – бить окно в школе. О том, кто именно дал ей такой совет, подумаем позже – если, конечно, совет поможет.
Камень со звонким свистом рассёк воздух. Послышался звон стекла. Ася отбежала за угол, чтоб не стоять подозрительно близко к школе, и щёлкнула пальцами. Дрожащими руками развернула газету и с облегчением выдохнула: рисковый рабочий наконец-то был спасён.
По спине побежал нехороший холодок. Вчера это ещё могло быть совпадением, сон тоже мог быть случайностью, но сегодня этот металлист появляется и исчезает рядом с ней среди бела дня с наглостью, на которую даже взрослые волшебники не отваживаются, и демонстрирует поразительную осведомлённость об Асиных делах.
То, что делал этот волшебник, не было похоже на борьбу с ночными кошмарами – скорее, наоборот. Значит, их было в городе как минимум трое?
Ася, конечно, понимала, что волшебников в городе много, и то, что она о ком-то не слышала, было скорее правилом, чем исключением, но только сейчас она задумалась о том, как мало знает о них. Можно ли быть злым волшебником? Не навредил ли этот парень с длинными волосами кому-то?
Но и вчера, и сегодня он помог ей. Все были живы: газета не умела врать. Надо было закончить дела на сегодня и попытаться вечером расспросить бабушку. Оставалось последнее объявление, и оно тоже не сулило ничего хорошего.

…Люда только уложила сына и без сил свалилась на диван, когда за стеной послышалась громогласная ругань.
Чёртов сосед. в дверь вдруг начали настойчиво звонить. В глазах у неё потемнело от ярости. Чёртов сосед. Сколько раз вызывала милицию к этому дебоширу – не едут: он же ничего не делает, может, поговорить хочет, надо быть терпимее к человеку, а что ребенку спать мешает, так до 11 вечера имеет полное право.
За стеной включилась громкая музыка, а в дверь вдруг навали звонить. Люда решила просто игнорировать звонок, но спустя три минуты всё-таки не выдержала.
- Я сейчас милицию вызову! – закричала она заранее, заходя в коридор. Главное – ни в коем случае не открывать дверь, это она помнила. – Что же вы творите, а! Дети же проснутся! Милицию вызову!
- Этого мало! - за дверью раздался незнакомый детский голос. Люда вздрогнула от неожиданности и посмотрела в глазок.
В подъезде стояла незнакомая ей рыжая девочка в клетчатой рубашке с газетой под мышкой.
- Собирайте детей и уходите, - глядя прямо в глазок неожиданно взрослым, страшным голосом сказала девочка. – У вашего соседа белая горячка. Здесь опасно.
- Что? – Люда закашлялась от неожиданности. – А ты кто?
- Живу рядом, - девочка тревожно оглянулась. – Видела уже такое. Просто поверьте мне, пожалуйста. Переночуете где-нибудь ещё?
Люда задумалась. Девочку она раньше никогда не видела – впрочем, они и сняли-то эту квартиру совсем недавно. Родственница? Да, горе-сосед пропойца-то тоже рыжий. А может, это домушница? Из квартиры выманивает?
- Зачем ты мне это говоришь? – спросила Люда подозрительно.
- За вашу жизнь боюсь, - девочка снова покосилась на соседскую дверь. – Видела уже такое.
Люда колебалась недолго. План был простым: она действительно уйдёт – но на всякий случай вызовет милицию. Не за соседом - так за странной девкой.
В этот момент – видимо, от очередного удара за стеной! - проснулся и заплакал малыш.
Дверь в квартиру соседа вдруг распахнулась, и он вывалился на площадку, не твёрдо стоя на ногах, зато держа в руках не то лом, не то багор.
- А ну уйми малого! – зарычал он и, оттолкнув рыжую девчонку, ринулся к Людиной двери.
- Успокойтесь, пожалуйста! – закричала девочка. Сосед за дверью медленно развернулся к ней.
Люди лихорадочно набирала 02.

…Когда неточный удар тяжёлого кулака сбил Асю с ног, она ещё думала, что успеет, но мир вокруг вдруг перевернулся с ног на голову, а когда встал обратно, преступник больно заломил ей руки так, что щёлкнуть пальцами уже не получалось.
Её обдало тяжёлым запахом алкоголя. На последней странице газеты под Асиной щекой расплывалось пятно крови, услужливо подчёркивая заметку: 7 вечера… пьяный мужчина угрожал новой соседке через дверь. Соседи вызвали милицию, экипаж не приехал. Пьяный выломал дверь. Возбуждено дело об убийстве. У женщины остался малолетний ребёнок. Ей даже показалось, что строчки на ходу перестраиваются, чтобы добавить информацию про вторую жертву, когда хватка пьяного вдруг ослабла, и он отпустил её.
Ася с трудом попыталась пошевелить рукой и вдруг почувствовала на своей коже уже знакомое прикосновение холодных пальцев.
Во дворе завыла сирена.

Спустя час Ася сидела на ступеньках в подъезде рядом с черноволосым металлистом, который представился Александром. Он тоже получил в нос от преступника, но умело выбил у того из рук багор, чем, по словам свидетельницы из квартиры напротив, всех и спас.
Более того, судя по паспорту, который он предъявил молодому полицейскому, именно в этом подъезде, этажом выше, Александр и жил.
- А как вы оказались здесь? – спросил лейтенант Асю. Она растерялась.
- Ко мне в гости шла, - черноволосый парень веско кивнул на Асины фенечки. – Запишите, что мы дружим на фоне увлечения рок-музыкой.
Милиционеру явно понравилась протокольная формулировка, и он не стал задавать последующих вопросов, тем более что всё было очевидно. Агрессивного соседа увезли: оказалось, он нападал на женщин уже не в первый раз. Свидетельница Люда без конца благодарила Асю.
- Вы уверены, что отказываетесь от госпитализации? – с сомнением спросил лейтенант, протягивая девушке листок бумаги. – Тогда вот здесь подпишите.
- Да, всё в порядке, спасибо. Я в травмпункт схожу, если будет хуже, - Ася кивнула.
- Ну, тогда вы свободны.
Она поблагодарила полицейского, попрощалась с Людой и, прихрамывая, пошла вниз. Предстояло разобраться, что же с ней только что произошло – и что с этим делать дальше.
Александр поднялся сразу вслед за Асей.
- Пойдём вместе? – предложил он. Вспомнив общую легенду, Ася замерла и поспешно кивнула. Металлист галантно предложил ей руку – что, честно говоря, было не лишним. Так, вместе, они вышли на улицу. Солнце уже село, и было не так жарко. Мальвы на клумбах из автомобильных шин тихо покачивались на ветру. Во дворе никого не было. Ася остановилась в нерешительности. Александр не стал её торопить.
- У тебя найдётся время поговорить? – наконец, предложила Ася
- Да. Послушаем музыку на остановке?
Ася мельком глянула на часы:
- Киоск уже закрыт.
- И когда для тебя это было проблемой? – криво усмехнулся Александр. Ася вздрогнула. Александр откинул со лба волосы, поднял руку к глазам и щёлкнул пальцами.

… Часы у гостиницы пробили 6 – но музыкальный киоск ещё работал, и сейчас, когда час пик схлынул, неведомый человек там за тёмным стеклом опять ставил музыку по своему вкусу.

- I wanna find something I’ve wanted all along – somewhere I belong, - сообщала из динамиков группа Linkin Park.
На опустевшей остановке сидели, устало облокотившись о стеклянную стену, двое подростков-неформалов в измазанной кровью одежде. У черноволосого парня был разбит нос, у рыжей девочки – колени, локти и щека. Каждый редкий прохожий считал нужным прокомментировать их внешний вид, но они, казалось, не обращали на окружающий мир никакого внимания.
- Почему ты мне помогаешь? – после долгого молчания, наконец, спросила Ася.
- Потому, что их время ещё не пришло, - буднично откликнулся Саша.
- И откуда ты это знаешь? – Ася закатила глаза.
- Ну, это моя работа.
- То есть ты работаешь смертью? – Ася рассмеялась. Ей показалось, что это очень смешная шутка, но собеседник посмотрел на неё с такой горечью, что улыбка застыла на её губах.
- Да, - парень откинул волосы с лица. – Иногда. А иногда жизнью. Ну, как сегодня. А что, ты меня иначе представляла?
- Я всегда думала, что смерть… ну… наоборот хочет всех забрать, - смутившись, пробормотала девушка. - Извини, как-то обидно прозвучало.
Саша молча смотрел куда-то сквозь Асю, сквозь стеклянную стену остановки – туда, где по летней улице шли к эспланаде прохожие: кто-то спешил домой, стараясь поскорее сесть в автобус, а кто-то, наоборот, наслаждался тёплой погодой и прекрасным ранним летом, глядя на подсвеченные низким солнцем облака. Группа молодых ребят и девушек прошла мимо, неся с собой фанерные щиты и текстолитовые мечи. Ася с лёгкой завистью посмотрела им вслед.
- Если бы я мог, - медленно сказал Саша. – Я бы сделал всё, чтоб каждый из никогда не умер. Каждый.
Ася не знала, что сказать. Ей было очень жаль его – а ещё, совершенно непрошенный, иррациональный, из глубины души поднимался мерзкий страх. Ведь когда время придёт, эти красивые пальцы снова возьмут её за руку, но уже не помогут.
Вдруг кто-то постучал в стеклянную стену. Ася резко обернулась.
- А вот, ребятки, купите цветочки-то, - к остановке подошла классическая бабушка в платочке, из тех, что продают на маленьких рынках цветы и овощи с огорода. В ведре у неё остался одинокий букет сирени.
- Последний остался. Купи, молодой человек, девчонке-то, - бабушка лукаво смотрела на Сашу. Тот засунул руки в бездонные карманы, достал оттуда горсть самых разнообразных монет и принялся выбирать подходящие. Ася завороженно следила, как в тонких пальцах скользят рубли, франки, кроны, рупии, какие-то деньги, названия которым она не знала. Саша набрал нужную сумму, рассчитался с цветочницей и протянул Асе букет сирени, завёрнутый в газету.
- Да что ты, не надо.
- Ну, бабушке подаришь. Скажи, что от меня.
Ася опустила глаза. Взгляд её упал на фенечки на тонком запястье. Свои носить не принято, да, но никогда не знаешь, когда надо будет подарить. И увидишь ли ещё раз человека. Поколебавшись секунду, она сняла с запястья свежесплетённую серебристо-зелёную фенечку.
- Давай руку.
- Ты решила подарить фенечку смерти? – Саша саркастически усмехнулся, но протянул руку. Ася неловко улыбнулась:
- Мне надо идти.
Она встала, поправила рубашку и, обнимая обеими руками ароматный букет сирени, не оглядываясь, пошла в сторону оперного театра – просто чтобы куда-нибудь идти. Почему-то на сердце было тяжело: не каждый день собственная смерть спасает тебе жизнь.
- Эй, Ася, подожди.
Она обернулась. Саша стоял перед ней, запыхавшийся, с горящими глазами, и курил. На мгновение ей показалось, что огонь на сигарету перешёл прямо с его пальцев – но такого уж точно не может быть, конечно. Или может?
- Дай руку, - сказал он. – А теперь загадай желание. Любое. Не спрашивай ни о чём, просто загадай.
Ася опешила. Чего она хотела больше всего на свете? Чтобы бабушка не умерла? Чтобы у неё, у Аси, не было больше сердечной болезни? Быть обычным человеком, без перемещений во времени и чужих смертей, без этого невысказанного одиночества? Она вдруг вспомнила свой ночной кошмар, закрыла глаза и проговорила про себя:

Я хочу встретиться с волшебником, который пишет нам хорошие сны.

На мгновение стало тихо-тихо, а потом всё снова стало, как было. Пахло сиренью, откуда-то со стороны оперного театра доносились обрывочные трели скрипок – репетируют что-нибудь, наверное. Далеко внизу на реке гудели теплоходы. Звенели трамваи.
Она вдруг почувствовала, как в её ладони материализовалось что-то холодное и круглое. Саша аккуратно отпустил её руку, заговорщически улыбнулся и щёлкнул пальцами.
Ася стояла одна посреди улицы Ленина и смотрела на старинную монету у себя на ладони.

---

Супергерои в Росмэне

С Новым Годом!

Я тут сообразила, что так и не написала, почему этот дневник теперь закрытый!
А дело в том, что в прошлом году первые 9 рассказов про супергероев-неудачников вышли в электронном виде в серии "Магическая сторона" издательства РОСМЭН под названием "Те, которых не бывает", и права на это всё ещё на год у них, и поэтому прошлых супергероев мне в открытых источниках держать пока нельзя.

Собственно, электронная книжка продаётся (и выдаётся по абонементу) на литресе, mybook и в других местах:

Litres

LiveLib

Вот! Рецензиям там я тоже буду рада!

---

Отзвуки вальса

And when the sounds of laughter still echo in your dreams,
The smoke screen disappears, and nothing is what it seems,
And your tears have been worthwhile:
They got you through
to a different place and time, where all is new.

Poets of the Fall


Всех, кого ты так сильно любил, обязательно встретишь снова
Ундервуд

Телефон для пациентов был один на всю больницу. Большой, серый, он висел на стене в конце длинного отделения кардиологии. Стена вокруг телефона, несомненно, впечатлила бы археологов будущего, ведь ее покрывали тайные письмена самого разного толка.

Слова не подлежали расшифровке, наслаивались друг на друга, смешивались и сливались в какую-то одну бесконечную историю. Казалось, что это брызги разговоров, которые по ошибке расплескались из телефонной трубки – или просто не дождались ее, потому что в любое время дня к телефону тянулась очередь. На ночь телефон засыпал вместе со всем отделением, но, увидев у входа в отделение Марину, сонная дежурная медсестра молча махнула рукой: иди. И тут же попятилась.

- Рада Аркадьевна, нам нужно поговорить, - прикрывая рукой трубку, прошептала Марина.
- О чем же? – рассеянно поинтересовался сонный голос на той стороне. – Ах. Да, поздравляю. Я слышала, у вас… извини, у тебя сын? У тебя что, уже с ним проблемы?
- Спасибо, Рада Аркадьевна, проблемы, кажется, не у меня, а у вас, - Марина усмехнулась. Смех рассыпался по полутемному отделению, как желтые витаминки из банки, и запрыгал по желтоватому линолеуму в пятнах зеленки, закатываясь в закрытые двери палат, из-под которых тянулись по полу узкие полоски света.
- Почему это? – холодно спросила Рада Аркадьевна. – Тебе что-нибудь нужно? Будущее я не предсказываю даже из уважения к покойному Генриху, сама знаешь. Что у тебя с ребенком?
- С ним все в порядке, просто первым делом после рождения он… он исчез, - прошептала Марина, давясь нервным смехом. С поста в середине коридора высунулась рассерженная медсестра и погрозила Марине кулаком, а потом суеверно перекрестилась.
- Марина, рассказывай, - попросила Рада Аркадьевна, с которой разом слетели и сон, и скепсис. – Его что, похитили?
- Нет, нет, Рада Аркадьевна. Его час искали в панике медики, все на ушах, а он, понимаете ли, спокойно спал в своей люльке. Просто стал невидимым. Потом появился обратно – и, кажется, уже доволен произведенным эффектом.

На том конце трубки стало тихо. Где-то завыла сирена скорой помощи. В палате заплакал ребенок. Прозвенел за окном трамвай, поворачивая и уходя вниз, к спящей замёрзшей Каме.
- И что теперь?
- Нас перевели в больницу, обследовали быстро и теперь утром выписывают. Все в порядке – кроме того, что он периодически исчезает, а это ненаучно, и все уже в курсе. Выписывают в 7 утра, чтобы никто не видел, если это случится опять.
- Хорош парень! Настоящий сын Генриха, - почти с гордостью изрекла Рада Аркадьевна.
- Ну да – разве что он не сын Генриха, - усмехнулась Марина. – Но я подумала, что всем будет лучше, если вы сразу на него посмотрите.
***
Марина, под недоуменные взгляды медсестер спускавшаяся по скользкой рампе приёмного покоя (чтобы никто не увидел) со свертком на руках, сразу поняла, что формулировать запрос надо было яснее.

Потому что во дворе её поджидала целая толпа, о которой она в любых иных обстоятельствах предпочла бы ничего не знать. Возглавляли толпу Берта, невысокая эксцентричная женщина с кудрявыми рыжими волосами и скрипичным футляром в руке, и незнакомый Марине очень пугающего вида старик с косматой бородой в капитанской фуражке и явно повидавшей мир тельняшке. Старик безостановочно курил. Женщина размахивала руками и уговаривала его немедленно прекратить.

За ними стояли и явно бурно обсуждали происходящее Рада Аркадьевна, а также молодая блондинка в шарфике в горошек с большим букетом полевых цветов и и чем-то очень недовольная пожилая женщина в форме кондуктора трамвая.
- А муж вас не встречает? – осторожно поинтересовалась медсестра.
- Муж в заповеднике перелетных птиц встречает, - усмехнулась Марина. – Он вообще еще не в курсе, что у него сын родился, а не дочь. Ну да вы не переживайте, ему передадут.
- А это… за вами? – медсестра подозрительно покосилась на толпу.
Марина собралась было ответить, что, конечно же, нет, но именно в этот момент маленький мальчик в теплом одеяле оглушительно заорал. Медсестра тревожно огляделась. Пожилой капитан выпустил кольцо дыма, какому позавидовал бы Гендальф Серый. Кондукторша сморщилась, как курага. Рада Аркадьевна полезла в сумку – хорошо бы за какой-нибудь погремушкой, зря она, что ли, предсказатель? Девушка с букетом ромашек опустила глаза. В воздухе несмотря на мороз пахло яблоневыми цветом и почему-то свежим хлебом: видимо, везут в магазины с завода.
- Ля диез! – восторженно констатировала рыжая скрипачка.
Словно почувствовав одобрение, младенец заорал еще громче, и Марина готова была поклясться, что лицо у него при этом было очень довольное – правда, недолго, потому что почти тут же, не переставая орать, он стал невидимым.
Марина вздрогнула и почувствовала, что у нее дрожат колени. Медсестра побледнела до цвета известки на больничных стенах и спешно отступила обратно на крыльцо – но рыжая скрипачка за секунду, словно по щелчку пальца оказалась рядом и подхватила Марину под локоть.
- Все в порядке! Ребята, это Марина, - сообщила она. - А это…
- Пока не знаю. Мы думали, что будет девочка, - усмехнулась Марина. – Инна.
- Ну так назовите Яном, - невозмутимо предложила Берта. – Так даже и лучше. Тебе нравится?
Невидимый ребенок завопил так, что задрожали стекла – и Марина почему-то была уверена, что это боевой клич торжества.
Ну а что – хорошее имя.
***
На плите закипал чайник, на столе поджидал самодельный диетический торт, на гладильной доске высилась целая стопка пеленок, ползунков и каких-то еще неведомых, но явно нужных вещей, а в коридоре на стене уже висел график дежурств, составленный, впрочем, каким-то загадочным образом. Марина готова была поклясться, что имена в нём постоянно меняются, но думать об этом не хотелось.
Волшебники неожиданным образом проявили себя отличными помощниками и даже почти не мешались под ногами – хрупкая, но очень решительная Берта быстро нашла каждому стул, чашку и дело. Теперь, когда все были усажены, а юный Ян наделен именем и уложен спать, на кухне воцарилась совершенно неожиданная тишина.
- Спасибо вам, - наконец, сказала Марина. – Но что мне с ним делать дальше?
- Надо воспитывать, - важно сообщил капитан.
- Книжки хорошие читать, - добавила кондукторша, многозначительно похрустывая сушкой. – И чтоб знал историю своего города! Пригодится.
- Мариночка, музыку с детства слушать надо, - не преминула заметить Берта. – Вы ведь любите музыку? Генрих говорил, что вы прекрасно танцуете…
- Нужно с детства показывать мальчику природу, - прошелестела светловолосая девушка в шарфе в горошек. – Чтобы он берег ее и понимал.
- Замечательные советы, - саркастически ухмыльнулась Марина. – Но он, видите ли, исчезает. Посоветуете музыку, чтобы он сохранял видимость? Или, может, книжку? Что мне сделать, чтобы это прекратилось?
- Да ведь он все равно будет исчезать, - очень серьезно ответила Берта. – И, может быть, делать еще что-нибудь. Но мы должны так его вырастить, чтоб он не использовал это себе и миру во вред.
- Ну да, делов-то, кто-то во времени перемещается, а кто-то исчезает, а кто-то вообще ушами шевелит, - хохотнул капитан. – Это не проблема. Вот у нас был случай на пароходе, там один парень…
- Вы можете его видеть? - резко прервала его Марина. – Когда он там? А вдруг он невидимый об угол убьется? Кто-нибудь может? Есть такой волшебник в нашем городе?
Наступила тишина. Все смотрели в чашки. Капитан старательно размешивал сахар, стараясь не звякнуть ложечкой. Девушка в горошек снова спряталась за своими ромашками. Рада Аркадьевна достала какую-то газету и теперь сосредоточенно сверялась с ней.
- Генрих может, - наконец, дожевав баранку, высказалась кондукторша.
- Генрих умер, Аида! – зашипела на нее Берта.
- Какая разница? – искренне удивилась та, и тут Марина вспомнила, что она правда представилась Аидой Хароновной. – Тебе что, принципиально важно, чтобы воспитатель был живой?
Марина закатила глаза и сделала глубокий вдох. Потом еще один – но губы все равно дрожали, на носу, кажется, уже повисла идиотская капля, а потолок выглядел подозрительно акварельно размытым. Она думала, что эта история закончилась 6 лет назад, но у судьбы, очевидно, были иные планы.

***
Близился конец декабря, а снега в этом году так и не было. Листья и грязь быстро налипали на колёса детской коляски и немного зловеще шуршали в окружающей тишине. Марина помнила, что городской шум никогда сюда не долетает, но было всё равно не по себе, даже воздух среди голых чёрных веток казался каким-то серым. Она дошла до старого тира, над которым высилась раскидистая липа – возможно, самое старое дерево в этом парке, и в нерешительности остановилась. Заглянула в коляску и тяжело вздохнула: та по-прежнему выглядела пустой. Значит, надо собраться с силами и идти дальше.
Марина никогда не была здесь зимой, и поэтому в глубине души даже была слегка разочарована, что в парке, где собираются волшебники, не вечное лето. Да чёрт с ним с летом, почему же даже тут всё та же серая, горькая и грустная грязь, как и везде? Где же снег?
…Судя по тому, что все скамейки перед пустой сценой были заняты, концерт уже начался - просто она, простая смертная, не слышала его. «Ну конечно, - раздражённо подумала Марина, устраиваясь на самом последнем ряду. – Как ты могла хоть на минуту забыть о том, кто ты и кто они?»
Она переводила взгляд с пустой коляски на пустую сцену и чувствовала, как в груди нарастает обида и боль. Она закрыла глаза и закусила губу. Когда же всё стало так и как же ей снова попасть в этот мир, который ей не принадлежит? Конечно, у Генриха был бы ответ на этот вопрос, но как она найдет его теперь? И что скажет ему после стольких лет?

«Чёрный кот по имени Пират срочно ищет дом. Хромает на переднюю лапу, но это его не останавливает. Пожалуйста!! Звонить в любое время по телефону…»

Марина проходила мимо этой доски объявлений каждый день по пути на работу и каждый раз надеялась, что кота забрали, но телефон уже размыло сентябрьским дождём так, что невозможно было прочитать. Объявление висело на остановке уже почти две недели, но никто так и не оторвал от него ни листочка.

«Куда тебе хромой кот в общежитие? – спросил рациональный внутренний голос. Он, в общем, был прав: они жили в комнате втроём, места было очень мало, да и поесть досыта студентки-ветеринары в перестроечной Перми могли не всегда. Марина представила себе хромого кота в тесной комнате с заклеенным изолентой окном, посреди библиотечных учебников и развешенной под потолком мокрой одежды: вот кот грызёт тапок, кидается на свою тень на стене, гоняет крышечку от фотоаппарата Гузель, играет с бумажкой, устраивается спать на втором этаже кровати…. Он вообще сможет туда забраться? Или будет спать с Ленкой внизу? Впрочем, может с лапой всё не так плохо, и они смогут кота вылечить? Удалось же ей буквально поставить на ноги кошку коменды Розы Савельевны в прошлом году!
- Спрошу девочек, - решила Марина, отрывая листочек с практически неразличимым номером телефона. – А потом позвоню. Если разберу что-то, конечно. Может, кота уже и забрали, просто объявление забыли снять.
Внутренний голос вздохнул: почему-то в исходе дела он не сомневался. И правильно: Ленка с Гузелью сразу согласились, что надо позвонить и, если что, взять Пирата в общагу, потому что у хромого кота мало шансов, а они все если что, и полечить смогут. Даже Роза Савельевна, которая заглянула в комнату во время разговора, махнула рукой: правила, конечно, не велят, но кому ещё забирать хромых котов, как не ветеринарам? Тем более в такое время. Теперь Марина стояла у телефонного автомата у входа в общежитие и изо всех сил вглядывалась в цифры на листочке – и, как ни старалась, не могла их прочитать. В конце концов она набрала номер почти наобум.
- Алло, - почти сразу отозвался на том конце трубки приглушенный и очень удивлённый мужской голос.
- Здравствуйте, я по поводу Пирата… То есть кота, я на остановке видела объявление… - быстро поправилась Марина. Кажется, она всё же попала не туда. Как глупо, только 2 копейки потратила зря.
- Здравствуйте, - обрадовался голос. – Я даже и не думал, что кто-то позвонит. Пират будет очень рад. Наверное, вы сначала хотите с ним познакомиться?
- Да, - облегчённо вздохнула Марина. – Я могла бы зайти сегодня вечером?
- Конечно, как вам удобно. А где вы живёте?
Марина назвала угол улиц, на которых стояла общага.
- О, я живу за углом, - отозвался голос. - Просто проходите до первого поворота, за ним будет двухэтажный кирпичный дом, там один подъезд. Я живу на втором этаже. Буду ждать вас, я дома.
- А кого спросить? – спохватилась Марина.
- Генриха, - немного смутился голос в телефоне. – А вы…
- Марина. До встречи!

Воспоминания накатили так ярко, что Марина забыла, где находится. Она почувствовала солёный вкус на губах, вытерла перчаткой глаза – и в этот момент услышала музыку. Играли Вальс из сюиты Свиридова «Метель». Сердце Марины пропустило удар, и она медленно открыла глаза. По краю сцены и на пюпитрах у призрачных оркестрантов горели свечи, освещая сосредоточенные и немного прозрачные лица. Марина не знала никого из них, но похожего на чёрную птицу дирижёра, стоявшего к залу спиной, она не перепутала бы ни с кем. Никогда.

…Они сидели вдвоём на подоконнике настежь открытого окна. К большой керосиновой лампе со всех сторон слетались из майской ночи бабочки и кружились вокруг, почему-то не обжигаясь.
- Генрих, а что ты видишь, когда смотришь в это окно? – спросила Марина, накручивая на палец прядь кудрявых волос.
- Набережную? – не понимая, к чему она клонит, Генрих просто начал перечислять всё, что видел. - Дубы в Горьковском Саду… фонтан у Драмтеатра. Яблони возле медицинского института. Паровой Молот на Второй Вышке. А что? Очень красивый вид…
- Видишь ли, - сказала Марина осторожно. – Просто… в городе нет точки, из которой все они были бы видны одновременно. Это очень красиво, но это невозможно
- Я… никогда не задумывался об этом, - Генрих заметно побледнел. Он помолчал несколько секунд и решился:
- Я не знал. Потому что я никогда не был снаружи.
- Что?..
- Марина, назови адрес этого дома? – он горько усмехнулся. – Тебе никогда не казалось странным, что до него так легко дойти из любого места?
- Я думала, что мне кажется, потому что я… всё время хотела здесь оказаться, - Марина покраснела. – И поэтому неосознанно оказывалась рядом.
- Наоборот. Это дом оказывается рядом – для тебя, - Генрих смотрел на лампу. – Это Дом Одного Окна. Он всегда рядом для того, кому нужен. Для тех, кому некуда пойти, или для тех, кому нужна помощь. Или для тех, кто заблудился и ему нужен маяк – они увидят свет этого окна, и оно выведет их к дому, где бы он ни был. Так было столько, сколько стоит этот город. Меняемся только мы – хранители, которые делают его таким. Я знаю, что это звучит как безумие, Марина, но я не существую вне этого дома. А он не может существовать без меня.
«Но это же безумие, - сообщил Марине рациональный голос, но даже он понимал, что это правда. Из окна доносился запах майских цветущих яблонь у медицинского, и звуки фортепиано. И всё, за что она любила этот город, казалось, складывалось в мозаику и было вроде бы рядом – но, оказывается, не для того, кто этот город охранял.
- А если дом становится не нужен человеку?
- Тогда он больше не найдёт сюда дорогу, - Генрих поднял глаза.
- Даже если он нужен хранителю?
- Увы, - Генрих грустно рассмеялся. – Волшебство работает только в одну сторону.
- Я очень хотела бы пообещать тебе, что я никогда не оставлю тебя здесь одного… - начала Марина.
- Не надо ничего обещать, - Генрих осторожно обнял её. – Чудеса не любят громких слов.
- Ты же волшебник, - Марина засмеялась. – Мог бы уже привыкнуть к чудесам!
- Это не одно и то же. Чудо мне страшно даже назвать вслух.
- Тогда не называй, - Марина закрыла глаза и коснулась губами его щеки.

Оркестр играл «Романс», когда из пустой коляски раздались заинтересованные звуки. На всякий случай оглядевшись, Марина достала из коляски своего невидимого сына и протянула ему бутылочку с молоком. Бутылочка тут же исчезла в воздухе. Ян устроился у неё на коленях и непривычно затих. «Слышит ли он музыку? – подумала Марина. – Видит ли музыкантов? Он ведь волшебник – значит, должен? Но если дело в волшебстве, то почему же её слышу я?»
Максу было уже 17, а она так и не поняла, как же это работает. Её старший сын, до боли похожий на своего отца всем, кроме цвета глаз, почему-то не оказался волшебником и поэтому не смог стать Хранителем после смерти Генриха, хотя оба, Марина знала, хотели этого больше всего на свете.
Ей всегда казалось, что это несправедливо – но она никогда не понимала порядки Дома Одного Окна.


…Когда родился сын, Марине с ребёнком пришлось уйти из Дома Одного Окна. Не вызывать же, право слово, терапевта по адресу «Поверните за угол налево, где бы вы ни находились – только, пожалуйста, очень сильно захотите нас найти?» и не писать в свидетельстве о рождении «Дом Одного Окна, общество с неограниченной ответственностью»? Они с Генрихом оба понимали, что это неизбежно, тем более что весь Профсоюз Волшебников (а именно так назывались сборища по пятницам и субботам, являвшие собой помесь камерного концерта с азартными играми и философскими диспутами) почему-то сразу постановил, что маленький Максимилиан (как мы помним, Марина любила детективы и назвала сына в честь персонажа романа «Ребекка», раз уж у него всё равно фамилия Винтер!) должен расти среди людей – но это было тяжело. И хотя Генрих радовался и возился с сыном в любую свободную минуту, в его взгляде постоянно жило ожидание, которое так и не сбылось. Макс был очень похож на отца во всём – кроме волшебных способностей. Он совершенно обыкновенным образом съезжал вниз по перилам старинной лестницы в Доме Одного Окна, исключительно при помощи холодной логики выяснял, в каком из бесконечных ящиков монументального серванта лежат ножницы, которыми так здорово резать шторы, и без всякого волшебства мог довести любого как до слёз радости, так и до белого каления.
Марина с Максом жила теперь в другом общежитии (вскоре к ним переехал и Пират): она поступила в аспирантуру биологического факультета, чтобы изучать заветную орнитологию, подрабатывала в зоопарке и ветеринарной больнице. Макс ходил в ясли и каждый день удивлял родителей новыми словами - не всегда приличными, но всегда уместными.
Каждый день Марина приводила его в Дом Одного Окна, но Генриху не всегда удавалось провести с ним время. За эти годы Марина видела мужа в роли психолога, врача, учителя, слесаря, детектива, часовых дел мастера – да, в общем, любого человека, чья помощь может выручить из беды. Марина старалась помочь Генриху как могла. Чем тяжелее становилась жизнь в стране, тем больше было посетителей и в Доме Одного Окна, и иногда, выслушивая чужие истории, Марина думала, что лучше бы Максу не видеть столько горя с ранних лет – но Макс как будто бы всё понимал и искренне улыбался даже тем, кого Марина пугалась.
В спокойные вечера они втроём сидели на полу в кабинете. Генрих читал вслух Маринины любимые романы или устраивал театр теней, ворон периодически многозначительно каркал из-под потолка, Макс строил из книг башни. Иногда Марина с Генрихом, подхватив на руки Макса, танцевали под старинный патефон. Керосиновая лампа на подоконнике горела, что бы ни происходило за окном, и её тёплый свет согревал не только тех, кто снаружи Дома, но и тех, кто внутри.

Ян вёл себя подозрительно тихо. Марина в очередной раз неосознанно нашарила рукой невидимую щёку и нос, чтобы убедиться, что он дышит. Мальчик недовольно фыркнул – поскольку он был непрерывно невидимым уже неделю, материнская паника его порядком достала. Ещё сильнее она, видимо, достала Макса, потому что он не появлялся дома уже несколько дней.
По иронии судьбы он снова жил в Доме Одного Окна – и Марина всё чаще думала о том, что на самом деле Макс повторяет вовсе не путь своего отца, а историю своей матери. O, Fortuna.


…Марина вышла из деканата на ватных ногах и прислонилась к стене. Она ещё раз перечитала письмо, которое ей вручил, улыбаясь, научрук. Её диссертацию и последнюю статью высоко оценили ведущие орнитологи Байкальского заповедника, и теперь они приглашали Марину поработать с ними, исследовать миграцию птиц. Это была её мечта, и профессор, передавая письмо, просто светился от радости. Она и сама сперва подпрыгнула (подумаешь, серьёзный человек, кандидат наук!) – и тут же поняла, что уехать она может только одна.
Марина стояла посреди шумного коридора и как никогда ощущала абсолютное одиночество.
Макс пропадал в Доме Одного Окна всё чаще. Кажется, ему удалось невозможное: заставить волшебников считаться с его мнением и терпеть его в Доме несмотря на его возраст и очевидное теперь уже всем отсутствие волшебных способностей. Острее его языка был только его ум – и хотя Марина была рада, что Макса ценят и уважают, ей было больно, что её саму эта странная суматошная жизнь среди волшебства, но без чудес, так и не приняла. Макс, скорее всего, решит остаться, но будет только рад за маму и, конечно, справится. Тем более что это ненадолго. Но как сказать Генриху? Как сказать, что с работы в зоопарке её сократили, а на зарплату от преподавания им с Максом не прожить? Она давно застряла между двумя мирами и растеряла друзей, которым нельзя рассказать, кто её муж и почему он не живёт с Мариной и Максом. Но посередине между мирами не выжить, когда нечего есть.
Генрих никогда не выйдет из дома – и не вышел бы даже если бы у него была возможность что-то изменить. Он никогда не покинет этот город, потому что он в каком-то смысле и есть этот город. Главный волшебник следит, чтобы нити судеб, линии на карте, не запутались, не оборвались раньше времени… Только вот за своей почему-то не уследил. В последнее время они с Мариной виделись мало и урывками: она работала и писала диссертацию, в которой Генрих не понимал ни слова, да и не мог понять – когда опустели магазины и на многих заводах просто перестали платить зарплату, хранителю Дома Одного Окна было не до редких птиц и студентов.
Марина всё ещё старалась помочь мужу как могла, но она чувствовала, что они отдаляются друг от друга всё сильнее. Они давно не разговаривали ни о чём, кроме Макса и дел Дома Одного Окна. Иногда Марине казалось, что Генрих постепенно становится бесплотным, потусторонним, и тогда она старалась мимоходом прикоснуться к нему - чтобы просто ощутить, что волшебник ещё здесь. Иногда она думала, что причина его усталости и разочарования на самом деле в ней – в том, что она, Марина, любовь его жизни, не волшебница.
Когда-то она выбрала Генриха, а не свой мир, и ушла к нему в Дом Одного Окна. Но сейчас…
«Сейчас ты должна выбрать между ним и собой, - мрачно подсказал рациональный внутренний голос. – Ты любишь его – но ты уже знаешь, что ты выбрала, Иначе это была бы не ты».
- Я спрошу его, что мне делать, - сказала Марина себе. – И если Генрих попросит меня остаться, значит, так тому и быть.
Она накинула на плечи пальто и выбежала из корпуса под мелкий колючий дождь, по пути вдевая руки в рукава. Миновала проходную университета, нырнула в арку под железнодорожными путями, повернула – и увидела перед собой вокзал. Сердце ушло в пятки. Она несколько раз моргнула, развернулась на каблуках и снова побежала в арку, чтобы сделать поворот с той стороны. Начинался ливень. Марина бежала, не видя дороги, к следующему повороту, но перед ней снова и снова открывались только улица или вокзальная площадь с сутолокой, стадами автобусов и косым дождём, серыми штрихами перечёркивавшим её прошлое и первую любовь.

- А если дом становится не нужен человеку? – прозвучал у Марины в ушах её собственный голос.
- Тогда он больше не найдёт сюда дорогу, - ответил ей Генрих сквозь время. – Волшебство работает только в одну сторону.

…В пятницу накануне отъезда в заповедник, Марина допоздна засиделась на кафедре. Макс позвонил и сказал, что останется в Доме Одного Окна на концерт, но обязательно придёт ночевать и проведёт с ней субботу – и в ожидании этой субботы Марина не понимала, что с собой делать теперь: ни друзей, ни привычек, только чувство вины и растерянности. Ну, и любимые перелётные птицы в атласах. Так что почему бы и не поработать, когда все ушли?
Неожиданно дверь открылась, и в кабинет ввалился насквозь мокрый от дождя, но очень довольный доцент Славка Малинин – человек легендарный и немного безумный. Большую часть года он безвылазно проводил на биостанциях и в экспедициях, возвращаясь в город только на семестр, чтобы исполнить свой педагогический долг и прочитать курс по орнитологии. Помимо собственно Славкиных студентов на этот курс ходили все, от первокурсников до профессоров – потому что молодой учёный с одинаковой страстью рассказывал и про экологические группы птиц, и байки о том, как они с коллегами-хироптерологами заблудились в какой-нибудь Дивьей Пещере. Байки были всякий раз разные – как и научные данные, которыми Славка щедро делился со студентами.
- Маринка, чего это ты так поздно? – спросил Славка. – Что-то случилось? Ты в последнее время сама не своя.
- А что, заметно? – Марина вздохнула. – Так, дома проблемы.
- Расскажешь? Может, легче станет, - предложил Славка. – Ты же знаешь, я и захочу, никому не скажу. Кроме лесной завирушки, пожалуй. А ей всё равно никто не поверит.
Марина неожиданно рассмеялась:
- Да там такая история, что ты не то, что завирушке, а мне не поверишь.
- Вызов принят, - Малинин повесил промокшую штормовку на стул и забрался на подоконник. – Рассказывай.
Она сама не ожидала, что решится вдруг рассказать Малинину всё – от объявления про кота и до осеннего вечера, когда она не смогла найти дорогу к Генриху – но слова слишком долго копились внутри, и рациональные доводы внутреннего голоса просто смыло лавиной истории. Дождь за окном кончился. Окна других корпусов за окном постепенно погасли. Славка не перебивал – он умел слушать так, что Марине было нестрашно рассказывать.
– Вот так я предала любимого человека и оказалась, наконец, не между, а в одном мире, но совершенно не знаю, зачем я в нём теперь нужна и где теперь моё путеводное окно.
– Можно, я тоже тебе кое-что покажу? – после минутной паузы спросил Малинин. - Пойдём, а потом я тебя отвезу, куда скажешь.
Славка усадил Марину в свою убитую километрами бездорожья «Ниву», которая с рёвом выехала с территории университета, пронеслась мимо вокзала и остановилась во дворе огромного сталинского дома над сквером Дзержинского.
- Пошли, - пригласил Славка, распахивая дверь. – Чрез тернии к звёздам!
- Куда?
- На крышу. – он достал из кармана увесистую связку ключей и в свете фонаря начал искать нужный.
- Ты здесь живёшь?
- Нет, конечно, - он рассмеялся. – Но у меня есть свои тайные места: люблю быть ближе к небу и птицам.
Они тихо, стараясь не шуметь, поднялись по лестнице на последний этаж, Славка своим ключом открыл дверь чердака и помог Марина выбраться наружу. Дождь кончился, но наверху было ветрено. Рассыпанным бисером светилась внизу улица Ленина. Медленно ползли к вокзалу несколько янтарных ниточек – поездов, а за ними – сияющей августовской паутинкой раскинулся Парковый. За спящими кварталами университет и промзоны таинственно темнела Кама. В мокром осеннем воздухе слышались гудки поездов и, Марине казалось, обрывки разговоров оттуда, снизу, с земли, где огни и люди кажутся такими большими. Это тоже был был город – и в отличие от мозаики за окном Доме Одного Окна, Марина в первый раз увидела его целым.
- Его окно – оно же тоже где-то тут, продолжает светить среди других путеводных огней. Оно рядом, потому что тоже часть этого мира. Ведь мир на самом деле один, и он - твой, - очень серьёзно сказал Славка. – Вот он, на ладони, сколько захочешь взять. Мне кажется, первый вопрос не в том, зачем миру ты – а зачем мир тебе. Подумай, и тогда мир ответит.

Сцена была украшена свечами, как в рождественских фильмах. Только сейчас Марина заметила там, где должна была быть левая кулиса, нарядную ёлку. Точно, новый год… когда же он? Завтра? Немудрено перепутать даты, ведь уже 6 лет они с Максом не праздновали.
«До чего же причудлива жизнь, - поняла вдруг Марина. – Ведь спустя 6 лет я всё-таки пришла к тебе».

…Ветер завывал так, что биологам, расположившимся на полу в университетском кабинете, было плохо слышно друг друга. Надежды улететь до Нового Года и добраться домой таяли с каждым часом – чего нельзя было сказать о снеге за окном. Термос с горячим сладким чаем пускали по кругу, кто-то достал гитару, и все шутили, как могли, но настроение было подавленное.

- Винтер-Малинина здесь? Вас к телефону, - в кабинет заглянул вахтёр.

Марина, дремавшая на рюкзаке у окна, подскочила. Кто мог звонить ей из дома, да ещё и на вахту местного биофака? Малинин остался в заповеднике, благородно уступив ей единственный билет до Иркутска, чтобы Марина встретила Новый Год с Максом. Но на биостанции нет телефона. К тому же этого номера не знала даже она сама, уж тем более Макс. Если только это не…

- Может быть, мы могли бы встретиться? – в телефонной трубке Марина действительно услышала голос Генриха и испугалась, до чего же слабым он был. Они не виделись уже несколько лет – только общались по телефону, в основном по поводу Макса, который с одинаковым остервенением проверял на прочность границы дозволенного и в мире своей матери, и в мире своего отца. О том, почему Марина не приходит, они никогда не говорили с тех пор, как Марина позвонила ему из телефона-автомата и в слезах сказала, что больше не может сделать нужный поворот. Генрих не просил её вернуться - волшебство не оставляло места ни для недопонимания, ни для надежды.

- Генрих, что случилось? – спросила она. – Я в Иркутске, самолёты не летают из-за погоды, и, видимо, я вернусь в Пермь только в январе. Я постараюсь сразу зайти. Если…
«Как это сказать? – подумала она. – Если я найду Дом? То есть – если я буду достаточно хотеть тебя видеть?»
- Если у меня получится, - честно сказала она.

- Могу я хотя бы тебя увидеть? – голос волшебника ощутимо дрожал. - Хотя бы раз. Я обещаю, я не буду ни о чем тебя просить. Я хотел бы просто после стольких лет увидеть тебя. Мне больше ничего не нужно.

- Генрих, что случилось? Ты болен? - сердце Марины сжалось. – Поверь мне, я хотела бы прилететь домой прямо сейчас. К Максу и к тебе. Честно. Сижу на базе на рюкзаке, но погода нелётная уже два дня. Что случилось? Тебе нужна помощь?

- Прости. Я не должен был тебя тревожить. Я не знаю, чем я заслужил это наказание…

- Генрих, тебе есть кому позвонить? Пожалуйста, позови Макса. Позвони Берте. Я сделаю, что смогу. Обещаю. Первым же самолётом… Я не хочу заставлять тебя страдать, но тут разве что если местные волшебники разгонят эту метель.

- Да, да, прости, я понимаю, что ты не хочешь заставлять меня страдать. Просто… просто так получается. С Новым Годом тебя. Будь счастлива.

- И тебя с Новым Годом. Береги себя, пожалуйста.

- Да. Я… я постараюсь, - ответил волшебник, и Марина почувствовала, как её обдало холодом. В трубке раздались короткие гудки. Вахтёр тоже что-то почувствовал и без вопросов разрешил Марине позвонить в Пермь Берте и Раде Аркадьевне и попросить помощи.
Всю новогоднюю ночь она просидела, глядя в окно на белую стену снега за окном, считая часы до утра, когда можно будет позвонить в Пермь.

«Набранный вами номер не существует» - ответил механический голос в трубке, и она всё поняла.

…Марина прилетела в Пермь только спустя неделю. Здесь тоже была метель, мелкий колючий снег больно жалил руки и глаза, поэтому она не сразу заметила чёрную точку, стремительно приближавшуюся по пустому лётному полю, - и вдруг наперерез ветру, побежала навстречу.
Мать и сын обнялись на середине белого снежного поля.
- Я думаю, что он, наконец, свободен, – прошептал Макс сквозь слёзы.

Марина сидела в последнем ряду, обнимая невидимого Яна, и плакала. Оркестр играл «Отзвуки Вальса», в полном соответствии с законами жанра. История закончилась, и только два голоса – скрипки и флейты, словно вспоминают былое, а мелодия подозрительно дрожит. Ничего не осталось – и все эти годы Марина задавала себе вопрос, что было бы, если бы в ту новогоднюю ночь она оказалась в Перми. Она боялась представить, что могла бы опять не найти заветный поворот.
Оркестр заиграл «Зимнюю дорогу» - последнюю часть. Интересно, где Генрих научился управлять оркестром, если всю свою жизнь он прожил в Доме? А с другой стороны, не этим ли он занимался всю жизнь, пусть и в несколько ином измерении?

- А кого спросить?
Генрих замешкался: волшебнику редко приходилось представляться, и он не был уверен, что знает, как принято это делать. Имя? Фамилия? Но оба они у него странноваты для обычного человека… Как же это глупо.
- Генриха, - смущённо пробормотал волшебник. – А вы…
- Марина. До встречи!

Короткие гудки. Генрих ещё несколько минут стоял, держа в руке трубку старинного белого телефона. Он провёл в Доме Одного Окна всю свою жизнь и точно знал, что этот телефон не звонит никогда. Он вообще не был уверен, что телефон подключен к городской сети – по крайней мере, при его жизни точно не был.
Кота Пирата принесли в дом ещё неделю назад заплаканные дети, которым не разрешили оставить найдёныша, а по развешенным по городу объявлениям им так никто и не позвонил. И вот, получается, сейчас… В дверь постучали. Проклиная собственную нелепость и бардак в библиотеке (который, впрочем, устроил Пират!), Генрих Винтер открыл и без того незапертую дверь.
- Здравствуйте, я к Генриху, - Марина приветливо улыбнулась и огляделась. – И к Пирату.
Услышав своё имя, кот издал боевой клич и помчался к двери, прыгая по книжным стеллажам. Хромота ему действительно ничуть не мешала, а вот имя подходило просто на диво. Кот с грохотом обрушил башню книг на столе и, кажется, разлил чернила, но Генрих не замечал этого. Марина была первым в его жизни человеком, который пришёл в Дом Одного Окна не за помощью, а чтобы её предложить. Она стояла в дверях и улыбалась, и в её глазах Генриху виделось звёздное небо.
В кабинете снова раздался шум – кажется, Пират уронил стеллаж, потому что он боком проскакал мимо них и скрылся где-то внизу. Генрих пришёл в себя:
- Заходите, Марина, очень рад. Только осторожно, Пират несёт разрушения.
Только полтора часа они искали кота по пустому Дому Одного Окна, и когда Пират, наконец, был изловлен и зафиксирован для профессионального осмотра, Генрих уже знал, что Марина учится на ветеринара, собирается изучать птиц, любит детективы начала века, играет на фортепиано и не находит ничего странного в том, чтобы искать кота среди старинных фолиантов и карт Перми XIX века в компании человека, явно принадлежащего к миру этих фолиантов и карт, и подозрительно сообразительного ворона. Они договорились, что Марина зайдёт за Пиратом на следующий день – к его появлению предстояло подготовиться.
И теперь самым сложным делом жизни главного волшебника Перми стало дождаться завтрашнего вечера. Он всё понимал и про то, что она когда-нибудь исчезнет из его жизни, неминуемо и навсегда, и про своё проклятие, и про непересекающиеся потоки жизни Перми волшебной и обычной, но почему-то в этот момент всё казалось неважным. Он был волшебником и понимал, что это судьба.

Генрих взмахнул палочкой, и последняя нота застыла в вечернем холодном воздухе. Раздались аплодисменты. Что заставило её прийти сюда после стольких лет? Впрочем, теперь, когда помимо возвышенного и земного их разделял ещё и пермский Стикс, он был просто рад тому, что Марина здесь. Дирижёр медленно повернулся к залу, поклонился и поднял голову.
Его чёрные глаза встретились с Мариниными – зелёными, как майская трава у озера, в котором отражается звёздное небо.
Она дождалась, пока все зрители разойдутся и только тогда подошла к сцене. Генрих сбежал по ступенькам ей навстречу – такой же, как и всегда, только седой и немного прозрачный. Марина рванулась к нему, чтобы обнять и замерла, когда руки сомкнулись в воздухе.
- Это ничего, - Генрих смутился как в юности. – Просто не обращай внимания. Я счастлив тебя видеть, Марина! И вашего со Славой замечательного сына – это ведь сын?
- Сын, - Марина неловко рассмеялась. – Ян. Представляешь, все говорят, что он похож на тебя. Когда видимый, конечно.
- Когда невидимый – тоже похож, - Генрих был серьёзен. – Даже представить себе не могу, как тебе тяжело, но, понимаешь, он просто учится. Точно также, как ходить, следить взглядом за предметами, поднимать голову, понимаешь? Точно также ему надо научиться и менять… как это назвать… состояние. Я снова привязан к месту, но вы всегда можете приходить сюда, если он будет невидимым слишком долго – но скоро он научится понимать тебя и контролировать себя. Правда, Ян?
Из коляски донёсся довольный звук. Марина грустно рассмеялась.
- Смешно получилось, да?
- Судьба вообще довольно затейлива, - Генрих пожал прозрачными плечами и сел на край сцены. – Но мне кажется, что это красиво.
- Наверное, - Марина села рядом. – А Макс, представляешь, влюбился в твою преемницу и снова живёт в Доме Одного Окна. Может, хоть он окажется лучше меня.
- Марина, - призрачная рука Генриха коснулась запястья женщины. – Благодаря тебе в моей жизни было чудо – и оно больше, чем я. Но мы, хранители, в принципе живём недолго и одни. Это наше проклятие – и, наверное, это разумно, ведь мы не принадлежим себе по-настоящему. Макс и Лия, моя преемница, тоже оба знают о нём.
- Проклятие? – Марина повернулась. В её глазах стояли слёзы. – А мне кажется, ты просто оправдываешь меня. И Макса. Заранее.
- Ну да, а ещё примерно половину своих предков, постфактум, - Генрих саркастично усмехнулся. – И всех хранителей, кто так и прожил всю жизнь в одиночестве – а их было абсолютное большинство. Нам рассказывают про проклятие в детстве – поэтому можешь представить себе, что я чувствовал, когда на пороге появилась ты? Когда ты пришла снова? Когда ты осталась со мной? Когда раз за разом ты возвращалась, выбирая меня и мой мир, вопреки всему – даже тому, что я сам постепенно переставал быть человеком, превращаясь в функцию?
Какое-то время они сидели молча, глядя друг другу в глаза. Ян в коляске затих, и Марина, ладонью вытерев слёзы, тревожно подалась вперёд.
- Не волнуйся, он спит, - Генрих наклонился над коляской. – И ест палец. Как Макс.
- Спасибо… Так ты говоришь, Макс знает о проклятии?
- Да, - Генрих кивнул. – Я рассказал ему, когда ещё думал, что он может стать хранителем сам.
- Ну тогда проклятия больше нет, - Марина ухмыльнулась. – Нет такого правила, который он бы не нарушил, и того запрета, который он бы не обошёл.
Они замолчали снова.
- Что бы ты сделал, если бы тогда, 6 лет назад, я пришла в Дом Одного Окна? – спросила Марина.
- Я бы попросил тебя жить дальше, любить и праздновать новый год, несмотря ни на что. И пригласил бы тебя на последний танец.
- Тогда чего же ты ждёшь? – Марина спрыгнула на землю и поднялась по ступенькам на сцену. Генрих птицей взлетел за ней.
Они кружились в слышном только им двоим вальсе и, казалось, не замечали ни серебристого снега, который в полной тишине покрывал забытую сцену, ни того, что на снегу оставалась только одна дорожка следов.

---

Супергерои меняют место жительства

Поскольку дайрики скорее мертвы, чем живы, я все переложила в контакт: vk.com/superschlimazl

Заходите все!
Сюда я тоже буду выкладывать, конечно, когда (если) допишу следующую часть!

---

Пост, из которого можно узнать, как меня зовут, если вдруг кто не знал.

А дело в том, что я, как говорится, сделяль!
Книжку!
Про Шлимазла!

ridero.ru/books/skazka_pro_shlimazla_i_zvyozdy/

Точнее, я так, я написал, а сделали ее кроме меня еще человек-оркестр Антон Бочкарёв, потрясающая художница Ксения Филипьева и сервис Ridero.

Книжка очень маленькая, но зато иллюстрации - очень красивые. Сказку-то вы все читали, а иллюстрации-то, наверное, не видели (если вы не были в Перми на "Сказариуме")? А прямо стоит!

Поскольку я человек от природы корыстный и все, что могу, монетизирую в благотворительность, то, заплатив 200 рублей, вы не только посмотрите отличные картинки, но и поможете немного детям.

Все, что называют пугающим словом "роялти" от этой книжки (то есть то, что могло бы пойти авторам), пойдет в мой родной Благотворительный Фонд "Жизнь".

А если вы хотите бумажную книжку, то лучше скажите мне, и мы ее вам таки обязательно сделаем: если заказывать печать прямо в магазинах, а не через Ridero, то картинки не получатся цветными, а очень жалко. Поэтому будем все делать через Ridero!


Тираж книжки живет в Москве, в фонде "Жизнь", там можно будет скоро забрать книжку, кинув в ящик для пожертвований.

За всяческие отзывы тоже буду очень благодарна. Вот.

Супргероев потом тоже также сделаем, наверное.

---

С Новым Годом :)

Свежая серия изо всех сил пытается успеть появиться в 2017 году.

Как всегда, бесконечное спасибо  Лисы по ту сторону дождя за работу со мной и с текстом.
С Новым Годом, и пусть дальше будет лучше!

9. Исторические корни волшебной сказки

9. Исторические корни волшебной сказки.

Пускай наш цвет глаз
Ненадёжен, как мартовский лёд,
Но мы станем как сон,
И тогда сны станут светлы.

Борис Гребенщиков

Новый год неотвратимо наступал. Выстроились в витринах магазинов одинаковые правильные пирамиды мандаринов, и гирлянды колбас, за ними вырос лес белых пластмассовых новогодних елок, и для полного соответствия рассказу Куприна про чудесного доктора не хватало только несчастного поросенка с зеленью в зубах – и, собственно, самого чудесного доктора.
Праздничного настроения, впрочем, не было совершенно. Новый год предстояло встречать в пустой квартире вдвоем с младшей: Наташа со старшей все еще лежали в больнице в Москве. Каждый вечер они звонили домой – Наташа жаловалась на тараканов и медицинскую неопределенность, зато старшая, напротив, уже нашла себе целую кучу приятелей (двое из них не говорили по-русски, а один из них и вовсе оказался глухим, но детям это, разумеется, совершенно не мешало), научилась переводить рисунки через копировальную бумагу, обожала какие-то пряники в шоколаде, которых в Перми не было, и серьёзно рассчитывала, что останется жить в НИИ педиатрии навсегда, даже если для этого нужно каждый день сдавать кровь.
Зато младшая с каждым днём ныла всё сильнее, рвалась в Москву (кажется, не столько за сестрой, сколько за телевизионной рекламой МакДональдса!) и рисовала Кремль. Поскольку Кремль в основном встречался ей в старых энциклопедиях или на черно-белом экране, он получился синим, и эта синева разрывала шаблон и Серёгино сердце. Как и то, что он каждый день после работы забирал дочь из садика самой последней, каждый раз стараясь не реагировать на комментарии воспитательниц о том, что отец он так себе. И вот теперь завтра новый год, а елки нет. Никакой.

- Папа, смотри!

Младшая, конечно, думала, что они просто гуляют – но на самом деле они обошли уже все известные Сереге места, но елочные базары были пусты. Кое-где валялись обломки веток, но даже из них собрать что-то хотя бы немного похожее на дерево казалось невозможным. Отличный новый год – а воспитательницы из детского сада, похоже, правы насчет того, что с отцом девчонкам не повезло.

- Папа, да ну посмотри! - дочь изо всех сил тянула его за рукав пальто. Серёга обернулся: на качелях на детской площадке, обычно полной народу, но сейчас совершенно пустой, сидел какой-то совершенно скрюченный мальчик, которого с трудом раскачивала, видимо, мама или бабушка в сером платке поверх скатавшейся шубы – словно почувствовав взгляд, она резко повернулась к наблюдателям спиной. Безысходная картина отлично вписывалась в Серёгину тоску.

- Что такое? Пальцем нехорошо показывать.

- Ну папа, – заныла девочка и начала тянуть еще сильнее. – Ты туда смотри, вон! Качели!
Женщина у качелей как будто сжалась и стала меньше ростом. Мальчик оглянулся на них и смерил Серёгу колючим взглядом, прекрасно понятным даже издали. Серёга не отвел глаза – за годы по больницам с девчонками он насмотрелся на всякое. Пацан, судя по всему, тоже – но только он сейчас ощетинился зря.
Дело-то не в нём. Что с мальчиком что-то может быть не в порядке, младшая даже и не заметила. Да если и заметила, ей наплевать. Может, отец он и так себе, но уж этому-то дочь научил. А вот бороться с нетерпением и гиперактивностью – нет. По крайней мере, младшая уже неслась к качелям, проваливаясь в глубокий снег (когда только успел нападать?), похожая на маленького снеговика в вязаной шапке.

- Папа сейчас и тебя покачает, - радостно сообщила она мальчику на качелях. – Он знаешь, какой сильный?

Мальчик и женщина посмотрели на Серёгу – он удивлённо, она с сомнением. Серёга вздохнул: он не отличался силой, ему совершенно не хотелось никого качать, но качели отдаляли тот омерзительный момент, когда младшая вбежит в комнату, а там нет ёлки.
Пошел крупный снег. Качели со скрипом взлетали ему навстречу. Все молчали.

- Недавно переехали? – поинтересовался Серёга, раскачивая сразу обе качели. Женщина раздраженно пожала плечами:

- Всю жизнь тут живем. Мы просто не выходим. Трудно, знаете ли. Особенно осенью-зимой.
- Знаем.
- Конечно, не знаете - откуда вам знать, - женщина презрительно улыбнулась Серёге из глубины своего отчаяния.
- Как скажете, - Серёга пожал плечами. Он мог бы, конечно, сказать, что коляски у них нет, и таскать старшую по лестнице на руках тоже то ещё удовольствие, но мериться безднами отчаяния – это безнадёжное и, главное, бесполезное дело. Женщина молчала. Он тоже.
Надо было идти домой. В старом облезлом доме над детской площадкой горели все окна, кроме двух на 5 этаже - в 1 и в 4 подъезде. Серёга с тоской посмотрел на своё.
- Это ваше? – спросил парень на качелях.
- Ага. Второе, вон то, ваше?
- Ага.
Опять наступила тишина – но уже не такая неудобная. Младшая молчала – опять уши греет и снежинки ест, вечно она так делает.
- Соседи, значит. Я Сергей, - сказал Серёга.
- Елисей, - представился мальчик.
- Как королевич! – наконец, подала голос младшая. – Класс! А я Иляна!
- Оо, ты тоже из сказки! Я читал!
Невидимая струна напряжения лопнула окончательно. Дети на качелях легко перелетели коммуникативный барьер. Родители стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не решались заговорить.
- Имя редкое, - наконец, произнесла женщина. – Вы румыны?
- А вы из тридевятого царства? – Серёга усмехнулся.
- Вы ведь родились в четвёртой медсанчасти? – с интонацией сыщика из сериалов на НТВ воскликнула женщина. – То есть ваша девочка?
- Там, - Серёга удивлённо поднял брови. – Но почему…
- Потому, что с нами, как оказалось, в палате лежали Василиса и Еруслан.
- Еруслан, надеюсь, Лазаревич? - деловито уточнил Серёга.
- Моисеевич.
- Бывает.

Что тут скажешь? Не говорить же, что в сравнении с тем, как зовут их старшую, Еруслану Моисеевичу страшно повезло.
***
- Макс, дорогой, пожалуйста, ну один раз! Ты можешь один раз у нас переночевать? Я понимаю, что у тебя планы, но мы не можем его с собой повезти, это опасно. Что? Дома оставить? Ты нe представляешь, во что дом превратится, мы только-только сделали ремонт после того, как они разожгли костёр в большой комнате на ковре!

Ян издал горестный вопль и запустил тапком в кота. Кот лениво зашипел – он уже давно привык к появляющимся из ниоткуда тапкам. Впрочем, по сравнению с экспериментами по производству золота путём плавления фольги от шоколадок, или инсценировкой Цусимского сражения в ванне (корабли были игрушечные бумажные, а вот огонь - нет, и пораженный врагами броненосец «Сисой Великий» подпалил и занавеску), или даже игрой в полярную экспедицию Роберта Скотта на ковре в большой комнате (да, костёр пришлось разжечь, но экспедиция же погибала от холода, при чем тут ковёр, мама, ты не понимаешь) появляющийся из ниоткуда тапок был безобидной шалостью.

С детства не переносивший плохих финалов, Ян Малинин давно осознал свою миссию в этом мире: поддержать неудачников, поэтому он никогда не играл в победителей. Да, русский флот потерпел поражение в Цусимском сражении, Роберт Скотт дошёл до полюса вторым и погиб по пути обратно, алхимики вообще не получили своё золото, ну так что же? Не играть в них никому?
Лучшие друзья Яна – Тимур и Янка – всецело разделяли его благородную страсть, а вот весь остальной мир был против них.
Игры в основном происходили в доме у Малинина – его родители, учёные-орнитологи, часто бывали в отъезде, поэтому именно их дому доставалось больше всего. После той самой экспедиции Скотта, в результате которой чуть не сгорел весь дом (пожарные приехали совершенно по-настоящему), родители всех троих как сговорились (на самом деле и правда сговорились), и теперь друзья никогда не оставались в квартире втроём.
Их все предали. Вот даже сейчас, накануне нового года родители опять срочно едут куда-то в заповедник помогать лечить каких-то бакланов, но вместо того, чтобы взять сына с собой, призывают сидеть с ним старшего сводного брата. О, как же это унизительно! Как будто Яну не 12 лет, а пять или шесть.
Опять придётся улетать через окно, как Питер Пэн. С этим персонажем Ян чувствовал прямо-таки духовное единение, ведь это был единственный кроме самого Яна человек в мире, умевший летать, а также обладавший полным набором молочных зубов в 12 лет. Он, как и Питер, не очень-то собирался взрослеть, хотя и был (как сын учёных!) достаточно рациональным, чтобы не верить во всякие там страны вечного детства.
Если бы Ян заинтересовался семейной историей, он бы быстро понял, что по сравнению с реальностью, в которой жили его родители, волшебные сказки резко приобретают все атрибуты критического реализма, но столь недавнее прошлое Яна не интересовало. Как-то раз он спросил у мамы, не был ли её первый муж, отец Макса, космонавтом или пиратом, и, получив отрицательный ответ, потерял к поколению своих родителей всякий интерес. Для справки отметим, что Генрих Винтер и правда не был космонавтом или пиратом. Он всего лишь был главой пермского волшебного профсоюза, хранителем Дома Одного Окна и дирижером оркестра душ хранителей города – но точность формулировок запроса не была сильной стороной Яна: у него были совсем другие способности. Но о том, что он умеет летать, родителям знать не полагалось – во-первых, не поверят, и, во-вторых, хватит с них и того, что он родился невидимым.
Ян, конечно, активно пользовался двумя своими талантами – естественно, за пределами семьи о них не знал никто, поэтому большинство проделок Малинина в школе оставалось недоказуемым. Макс, кажется, догадывался о том, что невидимостью дело не ограничивается, но поймать брата тоже пока не смог. И не сможет, будьте уверены.

- Дежуришь сегодня? Ну возьми его с собой на дежурство, пожалуйста! У него есть совесть, в больнице-то он больше ничего не станет устраивать. Макс, ну я надеюсь, что с прошлого раза он хоть что-то уяснил… Просто посидит в ординаторской. Да не станет он снова ее поджигать, второй раз даже ему это неинтересно! А новый год можете отметить у нас, конечно, приводи кого угодно! Спасибо, я его сейчас привезу. Ты нас спасаешь!

Судьба стучала в дверь громче, чем оркестр у Бетховена, и лик её был страшнее, чем логотип телекомпании ВИД. Судьба Яна Малинина была решена – и она была незавидна.
Но он не сдастся - он отомстит, и месть его будет страшна. Потомки сложат о ней не одну песню, а этот занудный старший брат никогда больше не отважится запереть его в своей ординаторской среди пыльных историй болезни (которые, к слову, так отлично горят!), скучных книжек с бесполезными картинками (часть из которых теперь отсутствует) и атмосферы занудства, с которой даже он, Ян Малинин, не может ничего сделать.
А вы бы не отомстили?

***
- Хватит нас игнорировать, Макс, у нас проблема.

Сам факт, что Лия позвонила сама, был поразителен. С тех пор, как они поссорились три года назад, хранительница Дома Одного Окна всегда находила способы общения с ним, исключающие непосредственный контакт. Впрочем, сейчас Макс запоздало вспомнил, что трижды сбросил звонок Берты Исааковны, дважды – Оли, а в окно ординаторской кто-то всё утро яростно стучал, но из-за мороза не было видно, что за птица. Может, это и правда был Лиин ворон – ну да что теперь уже.

- Только одна? – сварливо поинтересовался дежурный врач второго отделения реанимации четвертой медсанчасти Максимилиан Винтер у телефонной трубки.
- С остальными я справлюсь сама, - с ледяным спокойствием отвечала трубка. – Но вот с ночными кошмарами своих пациентов разбираться придётся тебе. Рашид Султанович срочно улетел в Казань. У него под машину попала дочь. Он оставил тебе записку на столе в ординаторской.

Макс поглядел в окно, и пальцы ног неприятно похолодели: по морозным узорам фиолетовой акварелью разливались сумерки. На столе действительно лежала записка, которую ему кто-то утром передал, но сказал, что вопрос не медицинский, и Макс про неё сразу же забыл. Дел, как всегда перед новым годом, было слишком много – а коллег на работе, как водится, мало.

- Почему я об этом узнаю только сейчас? – спросил Макс, на ходу соображая, что именно об этом, очевидно, собирались сообщить ему и Берта Исааковна, и Оля, и отцовский ворон, но он сперва был занят, потом забыл, а потом ушёл на операцию. Лия проигнорировала вопрос.
- Я не смогла найти никого, кто мог бы его заменить, да ещё и на предновогоднее время. Придётся тебе.
- Лия, но…
- И Берта, и Оля, и Люба, и Рада Аркадьевна, и Аида Хароновна очень заняты. А я не могу выходить из дома.
- А я вообще не волшебник!
- Не помешало же тебе это выдвинуть свою кандидатуру на пост главы нашего профсоюза, - холодно отозвалась Лия. – Чудес же не бывает. Бывает же только хорошо сделанная работа.
- Лия, я на работе. Это может подождать? Я жизни спасаю. Не умрут же они, в конце концов, от одного плохого сна?
- Это тебе лучше знать. Ты врач, а не я. Если я чем-то могу помочь, звони. С наступающим.
Лия положила трубку. Макс в три шага пересёк ординаторскую (старинный паркет тоскливо заскрипел) и выгреб из-под выписок на столе записку – в ней и правда было написано ровным, как в школьных прописях, почерком пожилого казанского тылсымчы, что он вынужден срочно уехать из города и не может сказать, когда вернётся. Книгу сновидений он оставил, как и положено, в своей сторожке, просил помолиться за здоровье своей дочки Резеды и передавал всем в больнице Яңа ел котлы булсын.
- Случилось что-то? – невинно поинтересовался Ян, сидевший за столом старшего ординатора. То есть не совсем за столом: ноги в разных носках – на столешнице, истории болезни – погребены под фундаментом какого-то замка из Лего, напоминающего полуразрушенную котельную, зато в стиле Саграда Фамилия. Невинный вид был обманчив и ничего хорошего, конечно, не предвещал: в ботинках старшего брата, стоявших в шкафу, уже полчаса таяли небольшие сугробики, а рукава пальто были зашиты. Кажется, Макс думает, что похож на Бэтмена, когда на ходу надевает пальто – так вот больше не похож. И да, для справки: так будет с каждым, кто думает, что может командовать Яном Малининым только потому, что он, видите ли, старше.
- Это больница, тут всегда что-то случается, - пробурчал Макс.
И это сегодня – когда помимо работы ему и так приходится следить за младшим братом с повадками Питера Пэна и разрушительным потенциалом Годзиллы, который уже был пойман за тем, что устроил светомузыку в служебном лифте!
- Макс? Что-то интересное случилось?
- Неважно, Ян, это не твоё дело.
Наблюдая в открытую форточку за очередью машин скорой помощи к приёмному покою, Макс подумал, что этот Новый Год имеет все шансы стать худшим в истории этой больницы, и приготовился действовать решительно. Дело было за малым – решить, как именно.
- Сиди, пожалуйста, тихо и ни ногой за порог, понятно?
- Да, конечно, - послушно кивнул Ян, краем глаза наблюдая за братом. Макс надел ботинки; и без того недовольное лицо молодого врача теперь напоминало картину Мунка «Крик». Героическим усилием воли подавляя желание немедленно надрать этому юному дарованию уши (времени на это не было), он схватил с вешалки пальто и запер дверь на ключ. Никаких иллюзий по поводу поведения сводного брата у него не было.

***
Охранник Захарыч протёр глаза ещё раз, но ничего не изменилось. Его по-прежнему обступали, словно стены неведомого лабиринта, высокие стеллажи, уходившие в темноту и терявшиеся в вышине там, где у сторожки по логике вещей должна была быть крыша. Сотни книг, аккуратно расставленные по алфавиту, смотрели на него с полок.
Захарыч почесал лоб. Он был уверен, что со вчера не пил, да и вчера разве что чуть-чуть. Он на работе вообще не пил. Ну только для согреву. И то не сегодня. То есть по всему выходило, что в старенькой проходной четвертой медсанчасти действительно находилась библиотека.
Ну ладно. Чего только в этих учреждениях не бывает – у них вон больные в коридорах лежат, ясное дело, что книги некуда девать. Может, уже и библиотеку в палату превратили. Медицинская библиотека же вполне могла быть в больнице? Логично же? Нормально? Захарыч огляделся. Кажется, он вообще тут никогда не был – на проходной всегда работал мрачный сухощавый старик Султаныч, который едва ли обменялся с коллегами хотя бы парой слов за всё время, что Захарыч работал тут. Ну разве что рычал на всех, кто пытался пройти без пропуска. Сидит постоянно в будке, бурчит, что пропуск ему поздно принесли – ну сыч сычом! А вот поди ж ты – он, оказывается, интеллектуал!
«Народные русские сказки», - гласила надпись на первой же попавшейся ему книге. «В.Я. Пропп. Морфология волшебной сказки», - вторила ей вторая. «Замолскис, исчезающий бог». «Миф о вечном возвращении». «Тысячеликий герой». «Сказки народов мира. Том 6. Сказки народов Австралии и Океании». Для медицинской библиотека выглядела не очень.
Раздался грохот. Дверь открылась, как будто кто-то открыл её с ноги, и на пороге возник тёмный силуэт в развевающемся плаще. Поддавшись, очевидно, сказочным образам, Захарыч схватил книгу, словно щит, и приготовился защищаться.
Силуэт на пороге оказался всего лишь дежурным врачом реанимации, который по неизвестной причине не надел пальто, а лишь накинул поверх халата. Но не успел Захарыч выдохнуть, как тот подошел к столу, извлёк из верхнего ящика музейного вида старинный фолиант – и без каких-либо объяснений растворился в сумерках.
***
Чайник на плите снова заливисто засвистел. Гуля (именно так звали маму Елисея) резала пирог с вареньем, а Елисей с младшей выкладывали на столе какой-то сложный узор из бубликов. Картина была настолько идиллическая, что Серёга даже не стал по обыкновению ворчать на дочь, что с едой играть нехорошо.
- Всё-таки, Гуля, я не понимаю, что вам кажется в этой истории странным, - Серёга отхлебнул чай из блюдечка. Со времён, когда была жива бабушка, к которой он ездил в деревню на каникулы, никто не наливал его вот так – и от этого даже сам чай как будто бы пах летом, сеном с полевыми цветами и дымом костра, который у реки разводили соседи-рыбаки. – В советское время детей ещё и не так называли. Помните – Даздраперма, Оюшминальд?
Младшая глупо захихикала.
- А Оюшминальд это кто? – спросил Елисей.
- Отто Юльевич Шмидт на льдине, - кажется, искушенной в ономастике Гуле было совсем не смешно. – Но Оюшминальды не рождались целыми палатами, а наши сказочные герои – вполне.
Чай был отличный, бублики свежие, а Елисей с младшей, кажется, уже подружились, но всё это уже походило не теорию заговора. Правильно интерпретировав выражение лица Серёги, Гуля, видимо, решила его добить:
- И я знаю, почему.
- Ну так поделитесь же, - саркастически улыбнулся Серёга. Гуля сплетала и расплетала пальцы – женщина явно очень нервничала. Она и сама понимала, что слова звучат глупо и немного жалела, что вообще начала этот разговор. Всё же было так хорошо – Елисей и Иляна явно симпатизировали друг другу, могли бы подружиться, а она сейчас напугает девочкиного отца, они уйдут, и Елисей снова останется один, запертый в квартире – пока не вернется из рейса дальнобойщик папа.
- Вы не спрашивали у вашей жены, почему она назвала Иляну Иляной?
Спросить жену? Как он ни старался забыть, не получалось. Почти семь лет прошло, но каждый день что-нибудь напоминало, и он снова видел перед собой белую дверь с надписью «РЕАНИМАЦИЯ», очередь из таких же бледных, как он сам, родителей у двери, серое от усталости лицо дежурной медсестры, которая выходила и рассказывала, как у них дела.
Они почти не разговаривали между собой – боялись спрашивать. Не знали имён друг друга, но всякий раз, когда кто-то переставал приходить, с деланными улыбками говорили друг другу: вот, выписали, стало лучше. О том, что может быть иначе, не говорили – слишком боялись.
Сергей не знал, что там было у его молчаливых соседей по скамейке у реанимации, какой была жизнь, в которую они возвращались, но не мог перестать думать о том, как же он им завидует. Некоторые приходили вдвоём, чаще приходили матери. Но Наташка сама лежала в реанимации, и он бегал между больницами, в которых, как заколдованные королевны или пленные принцессы, лежали его девочки, которым он не мог ни словом, ни знаком сказать, как он их любит. Единственным утешением были сны: очевидно, от нервов каждую ночь во сне вся эта сказочная метафорическая муть вылезала наружу и давала надежду: ведь неслись же по темным лесам серые волки, мчались богатыри через чисто поле, летели гуси-лебеди, и все, как одна, сказки заканчивались одинаково. Царевен-королевен освобождали, исцеляли, спасали, и он, Серёга, просыпался в слезах и с новыми силами. Откуда они только брались, все эти сказки? Не из детства же – своё детство Серёга отлично помнил, и в нём были машинки, пушки из пластилина, рыбалка, ныряние с деревенской пристани вслед уплывающему пароходику, потом - прицепленная к школьной форме цепочка, стянутая из школьного туалета (чтоб как у металлистов), драки за гаражами, исключение из пионеров и книги Гарри Гаррисона, но никакой Иляны Косынзяны там не было. Но откуда-то же она взялась у него в голове в ту ночь, после которой заведующая реанимацией впервые широко улыбнулась ему и спросила:
- Ну что, папочка Никитин, хотите посмотреть на вашу младшую?
Иляна с Елисеем строили из бубликов башню. Башня рушилась в чай, они хохотали и начинали снова. Сергей смотрел на дочь покрасневшими глазами и молчал.
- Это не она, это вы, - Гуля поняла его без слов. – Вы сами видели эти сны.
Сергей кивнул. Он никому, кроме Наташки, никогда не рассказывал, да и кто бы, кроме неё, поверил в такую муть? А вот смотрите-ка, он, оказывается, вовсе и не один такой.
- Со сколькими ещё вы разговаривали? И как додумались?
- Сначала с тремя. Но у меня тётя в ЗАГСе работает, и как-то я с ней поделилась, а она и говорит, что в нашем районе какой-то аномальный процент детей со сказочными именами. Так я поняла, что нас много. И стала искать других.

- Без пяти девять, - завопил вдруг Елисей неожиданно громко. – У нас кукушка в часах в той комнате, побежали смотреть!
- Вааау! Я только в книжках видела! – захлопала в ладоши Иляна и взялась за ручку Елисеевой коляски. – Помочь?
- Немножко!

Набрав с собой бубликов (что, что они собираются с ними делать?), юные сказочные герои шумно мигрировали в соседнюю комнату смотреть кукушку. Родители молча смотрели на тарелочку на столе, на которой в полном соответствии с каноном лежало одинокое яблочко.

***
- Почему мне не сообщили! – Пётр Петрович, главный врач больницы, разорялся так, что в ординаторской звенели стёкла. – Винтер, это не какая-нибудь глупость, это серьёзное дело! На дворе новый год, вы соображаете, что делаете? У нас много детей в реанимации, не говоря уже о взрослых. Вы что, хотите оставить пациентов наедине с кошмарами? Это недопустимо. Чем вы вообще думали? Где Книга вообще? Тоже в Казани? В проходной её нет!
- Всё в порядке, Пётр Петрович, - Макс старался держаться непринужденно, чтобы внушить главному врачу спокойствие всем своим видом. – Очень жаль, что у Рашида Султановича случилось в семье несчастье, но профсоюз волшебников, несомненно, готов к этой ситуации и всё под контролем. Книга Снов уже у нас, как видите…

Макс улыбнулся самой обворожительной из имевшихся в его арсенале трёх улыбок и открыл шкаф, куда 30 минут назад сам положил книгу.
Улыбка, более похожая на гримасу ужаса, застыла на лице Макса, но многолетний опыт школьного хулигана и грозы медицинского училища позволил ему взять себя в руки.
- …Как видите, уже передана компетентному специалисту.
- Смотрите, Винтер, - устало вздохнул Пётр Петрович. – Вам, волшебникам, наверное, лучше знать, но вы помните, пожалуйста, что речь всё-таки о людях идёт. Вы не меня – их подведёте, если что-то пойдёт не так.
- Я не волшебник, я врач! – в голосе Макса прозвучала обида.
- Вот и ведите себя как врач, Винтер, - Пётр Петрович повернулся к двери и с удивлением огляделся. – Да что у вас тут вообще творится? Я на вас надеюсь. С наступающим.

В шкафу не было книги. Он сам положил ее туда, а потом побежал в палату. Дверь была заперта, и тут оставался Ян – конечно, мальчик на всякое способен, но не станет же он способствовать краже – или…

- Ян, кто заходил в кабинет, пока меня не было?

Ему никто не ответил.
- Ян!
Макс огляделся – подобно камеры в замедленной съемке его взгляд скользил по пустым столам, залитому зелёнкой старому паркету, по сгорбленным стульям, по мандариновым шкуркам в мусорной корзине, по его собственному обескураженному отражению в зеркале у входа, по похожему на слона дивану под серым пледом.
Кабинет был перевёрнут вверх дном. На сером диване выросли желтоватые сталагмиты историй болезни, содержимое ящиков стола Макса ровным слоем покрывало пол. Среди статей по анестезиологии, исчерканных календарей с дежурствами, рекламных буклетов фармацевтических компаний и ручек на полу лежала фотография Лии Кац, зажигающей седьмую свечу ханукии. Лия смотрела в камеру и улыбалась так, как улыбаются только любимым. Впрочем, теперь прекрасное лицо волшебницы украшали залихвацкие казацкие усы.
Макс закусил губу.


В луче фонаря за окном падающие снежинки напоминали рябь на экране телевизора, когда вдруг пропал сигнал.
Скрипнула открытая форточка. В кабинете никого не было.
***
Из труб домов в частном секторе поднимались столбики дыма, гасли и загорались желтые и оранжевые огоньки окон, ехали по улицам маленькие разноцветные машины. Совсем как в «Кондуите и Швамбрании», когда Лёля и Оська смотрят в самое обыкновенное окно, а думают, что видят чью-то удивительную картину. Сверху так красиво, а ведь если разобраться, то ничего хорошего не происходит там внизу! Так же взрослые не слушают детей, дети страдают, ни у кого нет ни на кого времени, зато все полны праздничного лицемерия: вот, дальше-то будет лучше. И на что они надеются? Дед Мороз – он только новый конструктор может принести, но получать больше пятёрок он не поможет, он даже бакланов у мамы с папой в заповеднике не вылечит. И уж точно не сделает так, чтобы Макс, наконец, начал объяснять, что случилось, прежде чем говорить брату, что это не его дело. Да.

Невидимый Ян Малинин сидел на крыше старинной больницы, прислонившись к кирпичной трубе, и рассматривал необыкновенный фолиант. Ну да - а потому что не надо было запирать его в ординаторской. Слово он, между прочим, не нарушил: за порог ординаторской его нога так и не ступала, а незаметно вылетать через форточку он уже давным-давно научился. Всё-таки он не просто так сын орнитологов – кое-что про полёты почитал. А поскольку Макс уже в прошлый раз запирал его в этой ординаторской, Ян отлично знал все окна, двери, переходы и отделения больницы, от приёмного покоя до морга. Он же не дурак! Да, хулиган! Да, балбес! Да, любитель приключений – но не дурак!
Книга была странная. Вроде бы в ней были простые сказки – но какие-то необычные. Начать с того, что написана она была от руки (а как говорят, если разными людьми – от рук?), и чем внимательнее ты всматриваешься в текст, тем меньше он похож на текст. Ты как будто начинаешь видеть, чувствовать и слышать то, что написано – как во сне. Только это были какие-то чужие сны: читая первую страницу, Ян отчётливо помнил, что долго спать нельзя, ведь скоро придёт врач, и у него, может быть, будут новости о состоянии сына.
- Какого сына? – сказал Ян самому себе, одной рукой держась за трубу, а другой – за лохматый загривок серого волка, что мчал его через тёмный лес. Он перевернул страницу. Впереди расстилались степи широкие, луга бархатные, реки медовые (честное слово!), берега кисельные (кисель был прямо как в детском саду – чтоб я так жил!), и вдруг откуда ни возьмись - хрустальный терем. Крыльцо резное, оконца узорчатые, а в оконце царица глядит. Ян почесал за ухом и понял, что на плече у него – длинная русая коса (подлиннее, чем у Янки!), а в волосы воткнуто перо Финиста Ясного Сокола.
«Только бы досмотреть до конца, пока снова не заболело!» - подумал Ян. Он несколько раз моргнул и тряхнул головой – с волос посыпался снег. Как и прежде, черные и кудрявые, они не походили на косу и уж подавно не было в них никакого пера.
Он снова посмотрел на страницу, и тут с ней начало происходить что-то непонятное. Буквы маленькой чернильной воронкой всосались в страницу – как если бы кто-то выдернул затычку в ванной! – и на странице появились слова:

Хирургическое отделение, палата 5, третья кровать (у окна). Андрей Петрович, 65 лет.

Ян захлопнул книгу и открыл снова – слова никуда не делись. Ему стало немного страшно – что бы он ни держал в руках, это явно была волшебная вещь, которая зачем-то нужна.
Зачем-то очень серьёзным. Ян прижал книгу к себе и спикировал вниз, к окну ординаторской брата. Надо незаметно подсунуть книгу на подоконник и лететь дальше, пускай Макс сам разбирается. Кому-то там, видимо, помощь нужна, если верить книге?

Ординаторская была пуста. Уши у Яна немедленно покраснели, а душа ушла в пятки. Кажется, в этот раз он натворил что-то серьёзное.

Хирургическое отделение, палата 5, третья кровать (у окна). Андрей Петрович, 65 лет.

Буквы жирным курсивом проступили на обложке книги.
Ну вот и что делать? Оставить книгу и ждать? А если Макс опять на операции, и вернется через несколько часов? Подождет ли этот дядька из книги – или не подождет? Черт, кажется, и правда чужое лучше не брать…

Ян откинул назад мокрые волосы и, обещая себе больше никогда-никогда-никогда так не делать, полетел к хирургическому корпусу.
Он ласточкой нырнул в окно в коридоре. В отделении стояла тишина – видимо, всех, кого могли, отпустили на праздники; пахло хлоркой и лекарствами, где-то в туалете зловеще капала вода из плохо закрытого крана. Ян влетел в пятую палату. Единственный пациент – очевидно, Андрей Петрович? Пожилой мужчина уснул, видимо, за разгадыванием кроссвордов. Да и что ему было делать – нога в гипсе подвешена так, что не встать, а соседей всех, видимо, отпустили.
Ну и что же теперь делать, интересно? Невидимый Ян в замешательстве стоял у кровати. Вот он, пациент – кажется, вовсе не умирает. Или умирает? Как узнать? Точно, пульс, надо посчитать пульс. Ян аккуратно взял спящего за запястья - и провалился в кроличью нору.
От ужаса он заорал, как ему казалось, на всю больницу. Перед глазами пролетела вся жизнь - вот мама, вот папа, вот Клавдия Фёдоровна ставит ему тройку по географии, вот Мариша из Б класса соглашается пойти с ним на новогоднюю дискотеку, но у него вдруг случается ангина, и вот он лежит дома с температурой и через силу пьёт молоко с мёдом, а тут звонит Тимур и сообщает, что Мариша всю дискотеку танцевала с Борей из пятого А…. Ой. Всё-таки не вся.
Ян потёр ушибленную поясницу и огляделся. Высоко-высоко наверху голубело далёким кривоватым эллипсом небо. Вокруг были каменные стены, на полу что-то хлюпало.
- Это где это я? – спросил он сам у себя.
- В к-колодце, - неожиданно ответили из угла. Ян обернулся. Да, он и правда был не один, у стены, скрючившись и как будто вжавшись в землю, сидел перепуганный и заплаканный пацан где-то его возраста. Ян шагнул к нему и протянул руку.
- Ян.
- Дюша, - пацан пожал его руку. В перепуганных глазах сверкнула надежда.
- Ты давно тут? Пробовал наверх лезть?
- Мне кажется, что вечность. Я пробую вылезти, пробую, а ноги скользят, и я срываюсь, - Дюша всхлипнул. Ян уселся рядом с ним в грязь.
- Ну сейчас кто-нибудь тебя хватится, родители начнут искать…
- Не начнут, я детдомовский, - мальчик снова разревелся. – Может, твои тебя искать станут, а?
- Мои в заповеднике, бакланов спасают.
У Яна самого душа начала уходить в пятки, но он понимал, что терять время нельзя. Нужно вылезать из этого чёртова колодца, да поскорее, и идти выручать Андрея Петровича из неведомой беды. Он встал и огляделся. Колодец был узкий, а стенки выглядели опасно гладкими. Дело и правда казалось безнадежным, если только не…
- Дюша, я придумал! Мы сейчас сцепимся спинами и полезем вверх!
- А если мы свалимся? – Дюша с сомнением поглядел на далёкий уголочек неба. – Ты так делал раньше?
- Ага, - не краснея, соврал Ян. – Я постоянно куда-нибудь залезаю, а вылезти не могу. Но потом вылезаю. Давай. Полезли.
…Лезли молча, с пыхтением и усердием. Ян сам не понимал, как это получалось, но стоило подумать, что нужна опора под левую ногу, и она тут же появлялась. Стена была мерзкая, мокрая и склизкая, но пальцы почему-то крепко держались, а ноги не ехали вниз. Он готов был поклясться, что внизу у Дюши был развязан шнурок – однако сейчас со шнурком всё было отлично. Стоило ему сказать Дюше, что до верха осталось совсем немного – и голубое небо стремительно приближалось.
- Ух, Дюша, прямо как во сне, - выдохнул Ян, когда они, наконец, выбрались на поверхность. Светило тёплое майское солнце, мимо Яна с жужжанием пронёсся майский жук.
Так, стоп. Дюша – это же Андрей? А я кого искал – Андрея Петровича, так? А что если это всё не как во сне, а по-настоящему во сне?
- Видишь, - жизнерадостно сообщил Ян Дюше. – Мы просто герои.
- Как ты думаешь, если я Клавке расскажу, она меня поцелует?
Пахло шиповником, босые ноги приятно щекотала мягкая полевая трава, а по деревенской улице в три дома к ним уже бежала красивая девочка с косичками, в платке и лаптях.
- Спрашиваешь! - улыбнулся Ян. Он, кажется, понял, как это работает – но нужно всё-таки было проверить. Когда Клава убедилась, что друг жив, и повисла на шее у Дюши, Малинин аккуратно отошёл в сторону и ущипнул себя за руку.
Он стоял возле постели Андрея Петровича в хирургическом отделении четвёртой больницы. Андрей Петрович улыбался во сне. Пахло хлоркой, лекарствами, кашей с пищеблока, а по развороту волшебной книги убегали, держась за руки, прочь от колодца двое детей. Третий стоял у колодца и, приглаживая рукой непослушные кудрявые волосы, смотрел на Яна и показывал тому большой палец.
«И почему я не додумался просто взлететь? – подумал Малинин. - Впрочем, тогда с Клавой бы не вышло».
***
- Да мы ничего, нормально живём, да у него другой жизни и не было никогда – не с чем сравнить. Только вот он всё пилотом хочет стать, а какие самолёты, когда у него ДЦП? – Гуля шумно всхлипнула. – А ему это прямо снится.
Гуля и Серёга пили уже по десятой, наверное, чашке чая. Кукушка в гостиной уже прокуковала девять, а потом и десять раз, но дети давно спали, укутанные в плед, на диване среди множества Елисеевых книжек про самолёты.
- Мало ли, чего в детстве хотят! Диспетчером пускай будет, - Серёга неуклюже протянул ей грязный носовой платок. – Без диспетчера ни один пилот не сядет и не взлетит, а ими почему-то никто быть не хочет. Наша старшая тоже хочет балериной быть – а я говорю, что ей надо суфлёром работать. Порок сердца – ладно, чёрт с ним, но ей же просто медведь на ухо наступил! Зато «Руслана и Людмилу» наизусть знает. Не оперу, понятно, а Пушкина. Ну и вообще серьёзная – не как младшая.
- Насколько она старше? – улыбнулась Гуля. – На пару лет?
- На два часа, - усмехнулся Серёга. – Но для меня это было как пара лет, это точно.

Надо было брать спящую младшую и нести домой – завтра рано утром в садик, это опять будет концерт – не хочу, не пойду, спать буду… Ещё и ёлки нет. И ведь это всё он виноват. Наташка столько лет его просила купить уже искусственную, а он упирался: традиция, ёлка должна быть живая, у его бабушки так было, и у родителей, теперь и у него должно быть. И какая разница, что с рождением не слишком здоровых детей все немногочисленные родственники куда-то разом подевались, и даже некого позвать на эту живую ёлку посмотреть? Давно надо было купить. Но задним-то умом все крепки, это известное дело.

- Ты знаешь, а этот Оле Лукойе всё ещё работает там в больнице, - сказала Гуля. – Потому что они всё ещё называют детей сказочными именами. И я все эти годы думаю – а кто это был? Может, он ходит по больнице, как профессор, и выписывает людям рецепты на сны. Сказки народов мира, принимать по два часа каждую ночь до наступления улучшения. И, как алхимик, подмешивает что-то в капельницу. Или, может, это старенькая буфетчица за ужином смотрит, кто особо грустный, и в чай ему волшебный сахар кладёт какой-нибудь? Моисей, который папа Русланчика, когда мы всё это выяснили, даже на практику из мединститута пошел специально в эту больницу. Следил, говорит, за всеми и каждым – и ничего не понял. Все, говорит, хорошие люди. Просто каждый по-своему. Даже злобный сторож на проходной, наверное. А я иногда думаю: что бы я сказала ему или ей, если бы встретила? И только глупости на ум приходят: вроде того, что, может, надо же теперь какие-то более современные сказки читать, может, ему надо новых книжек принести?
- А я бы сказал спасибо, - Серёга усмехнулся. – Я всё думал-думал: откуда я знаю столько девчачьих сказок? В детстве же не читал их, конечно. А так пригодилось девчонкам рассказывать. Только я думаю, что ему не очень нужно наше спасибо и наши книжки – но хорошо, если он есть. А если и нет никакого волшебника и этот папа прав, и просто все хорошие, то так даже ещё лучше. Тогда получается, что каждый может быть волшебником.
***
Самый темный час всегда перед рассветом. Впрочем, сегодня ждать рассвета не было уже ни сил, ни возможности, и никакого избавления он не принести просто не мог. Макс сидел на полу своей разоренной ординаторской и курил.
Книги не было нигде. Он обыскал всю больницу, но напрасно - никаких следов ни книги, ни брата. Он пытался дозвониться в Казань Рашиду Султановичу, но тот, очевидно, был у дочери. Он обзвонил всех друзей Яна и даже дал телеграмму маме в заповедник. Он позвонил в милицию, он поднял всех знакомых в больницах – но парня никто не видел. Он просто исчез. А когда исчезает невидимый, это катастрофа.
Куда он пропал, что с ним случилось там, в зимнем городе, где его, невидимого, никто никогда не найдет? И все из-за него. Надо было стерпеть и эти ботинки, и все его прошлые проделки и поговорить с ним – объяснить, что это за книга, почему ее нельзя трогать. Может, попросить его помощи – как у большого. Может, он бы тогда раз в жизни прислушался – Макс сам был тот еще паршивец и хулиган, но даже у него было сердце. Не может же его не быть у мелкого идиота? Неужели все-таки может?
Он переборол свою гордость и позвонил Лие – Ян не приходил к ней. С одной стороны, это утешало: значит, он все-таки не попал пока в безвыходную ситуацию, которая привела бы его в Дом. Макс ожидал, что Лия обольет его презрением (и будет права) – но она обещала, что не ляжет сегодня спать, чтобы все, кому приснятся кошмары, хотя бы могли поговорить с ней по телефону, и предложила приехать к ней после дежурства, чтобы он мог поспать хотя бы там.
- Я помогу тебе поспать без сновидений, - сказала она, и тут Макс разрыдался.
- Я вообще, кажется, не смогу больше спать, Лия.
- Не загадывай, - кажется, Лия улыбнулась на том конце провода. – И не ешь себя раньше времени. Может, там сейчас у кого-то во сне происходит что-то, что изменит его жизнь навсегда – или, например, твою. Или мою. И – кто знает, может, изменит к лучшему?
Да к какому лучшему. Завтра утром он увидит новости про пациентов больницы – кому-то станет хуже из-за плохого сна. Кто-то уже не проснется, и на его, Макса, совести будет то, что этот последний сон оказался плохим. Петр Петрович его, конечно, уволит – и правильно сделает. Рашид Султанович будет безутешен. А главой профсоюза волшебников должна быть Лия. Он завтра же сложит с себя полномочия, и справедливость восторжествует. Только вот она уже ничего не исправит. И никто ничего уже не исправит. Потому что если книги снов больше нет, то никто больше не перепишет ни один ночной кошмар.
В том числе его собственный.
***
Это оказалось не так сложно, хотя поначалу Ян и паниковал, оказываясь в чужом кошмаре – чужой, свой, всё-таки это кошмар. Иногда в первую секунду казалось, что ничего не сделать, и страшное вот-вот случится, но даже тогда присутствие кого-то ещё в рядом уже придавало людям сил. С пациенткой онкологии Марией Сергеевной они вместе придумали, как обмануть нечто, гнавшееся за ними по бесконечным тёмным лестницам, а подросток Вася из детской реанимации, увидев рядом с собой перепуганного Яна, кинулся защищать его от обступавших зомби, зомби разбежались, и сон неожиданно из страшного превратился в очень героический.
Он уже потерял счёт снам – стоило вынырнуть из одного, на странице книги тут же появлялось новое имя, и вот Ян уже летел дальше. Шёл снег, он путался в адресах и не узнавал с высоты родной район – кажется, он вообще никогда ещё не летал так долго. Но волшебная книга всё выдавала и выдавала ему адреса, и Ян летел дальше. Мысль о том, что можно не лететь, даже не приходила ему в голову: не думал же, например, Д’Артаньян, что можно не ехать за подвесками в Лондон? Впрочем, о мушкетёре короля Малинин, поправляя на ходу шапку, тоже почти не думал, когда ему (надо сказать, очень в духе произведения!) кто-то вдруг помахал из окна. Ян замер в воздухе.
Там, на подоконнике с хрестоматийными цветами герани, тянущимися за изукрашенный морозом оконный переплёт, стояла маленькая девочка с кривыми светлыми косичками и действительно махала ему рукой. Повозившись немного с форточкой, она высунулась на улицу:
- Привет! У тебя очень усталый вид. Ты не замёрз? У меня есть чай, а папа уже спит. Он не увидит.
Тысяча чертей! Неужели он со всеми этими сонными делами забыл про невидимость? Или слишком устал, чтобы поддерживать её в полёте?
- Ты замёрз, - констатировала она и завозилась со шпингалетом. – Я сейчас.
В следующую минуту Ян почувствовал, что ударился обо что-то спиной, и обнаружил себя на полу в детской комнате. Кажется, ему очень повезло: руки, сжимавшие драгоценную книгу, совершенно окоченели, а сил едва хватило на то, чтобы повернуть голову. А если бы он потерял этот могучий артефакт – что было бы тогда?
Девочка, похоже, совершенно ничему не удивлявшаяся, укрыла его одеялом и исчезла в глубине квартиры. Ян закрыл глаза и почувствовал, как проваливается в чёрную дыру. Правда, в чёрной дыре почему-то была мягкая подушка, в ней пахло клубничным вареньем и вообще было довольно уютно.
- Открой глаза. Папа всегда говорит, что сначала надо попить чай, а спать потом, - снова возникла из темноты рассудительная девочка и протянула ему большую чашку в горошек.
- Спасибо, - поблагодарил Ян самым героическим шепотом, на какой только был способен. – Никому не говори, что я… ну… что я вообще бываю.
- Не скажу, - очень серьёзно кивнула девочка. – Но ты можешь рассказать мне всё – меня зовут Иляна, и я всегда знала, что я из сказки. И нас таких много, так что можешь рассчитывать.
- А я думал, ты Венди, - попытался пошутить Ян.
- Я не знаю Венди, но мой друг Елисей знает, - Иляна подалась к двери. – Я могу позвонить. Надо?
Ян улыбнулся. С девочкой было легко – она ничему не удивлялась и явно говорила с ним на одном языке. Может, у нее тоже есть сверхспособности? Он огляделся: комната была заставлена сутулыми книжными шкафами, которым как будто не хватало в ней места, в углу стояла двухэтажная кровать.
- Тут еще кто-то живет?
Девочка со вздохом кивнула на кровать:
- Моя старшая, но она сейчас в Москве, в больнице. Ты можешь поспать тут, если хочешь. Папа не проснется до утра, а утром он будет слишком расстроен, что у нас нет елки, и все равно ничего, наверное, не заметит…
- Старшие вечно все портят, - Ян понимающе покачал головой. – Повезло, что ее нет! У меня тоже есть старший брат, и я его ненавижу.
- Зачем? – удивилась Иляна. – Они, конечно, бывают так себе, но они же почти как мы. Ну, только чуть поскучнее. Но зато им можно секреты рассказывать!
- Секреты? – Ян фыркнул. – Да я скорее умру, чем расскажу своему брату хоть один секрет. Он сразу же наябедничает родителям.
- Это другое, - Иляна, кажется, искренне удивилась. – Ябедничать они, конечно, ябедничают! Но настоящий секрет моя старшая не выдаст никогда. И твой брат тоже всяко не выдаст. Ты проверь потом как-нибудь на досуге.
Ян хотел было возразить, что Иляна просто не знает, о чем говорит (у его брата, очевидно, просто нет души, ведь как иначе объяснить то, что он всегда за одно со взрослыми? Кажется, когда Ян был младше, было лучше; ведь от старшего требовалось включить железную дорогу или там почитать книжку, и он всегда это делал, а теперь смотрите-ка, принялся воспитывать), но чай был такой вкусный, а глаза так сильно слипались… Ян положил голову на волшебную книгу и провалился в сон – как раз в тот момент, когда на странице проступила новая надпись.
***
Было темно. Пахло нафталином, пыльной бумагой и старинными духами. Он что, в шкафу? Ян начал шарить руками в темноте: похоже на то. Но где же у этого чертова шкафа дверь? Он не задохнется тут часом? Что это тут за точка света? Ага, вот и дверь, только почему-то не поддается.
- Может быть, мы могли бы встретиться? – произнес за дверью незнакомый мужской голос.
Вот это поворот.
Ян вжался обратно в лес одежды за спиной. Там явно какая-то драма – значит, это опять чей-то сон? Но почему тогда он в шкафу, а не там, с непосредственными его участниками.
Ответа не последовало.
- Могу я хотя бы тебя увидеть? – голос ощутимо дрожал.
«По телефону говорит, - догадался Ян. – Ох, что-то ему там сейчас, кажется, наговорят…»
Он примкнул к замочной скважине. Там, в комнате с каким-то старинным убранством, на столе стоял старинный телефонный аппарат (как в кино, с длинной трубкой), а возле телефона стоял спиной к Яну высокий седой мужчина в не то пиджаке, не то сюртуке, делавшем его похожим на подбитую птицу.
- Хотя бы раз, - умоляюще попросил мужчина телефонную трубку. – Я обещаю, я не буду ни о чем тебя просить. Я хотел бы просто после стольких лет увидеть тебя. Мне больше ничего не нужно.
Сердце Яна сжалось. Бедный, бедный мужик. Он о таком только читал, но это, должно быть, ужасно, если от тебя кто-то уходит. Да он и сам знал цену страданию: когда Мариша из Б класса пошла на дискотеку не с ним, он целый вечер не мог играть в приставку от горя. Но, в конце концов, как-то нужно идти дальше. Сейчас он вылезет, отберет у мужика трубку и уговорит женщину к нему вернуться. Ну а что? Она не сможет ему отказать, у него такое обаяние, что…
- Прости. Я не должен был тебя тревожить. Я не знаю, чем я заслужил это наказание… Да, да, прости, я понимаю, что ты не хочешь заставлять меня страдать. Просто… просто так получается. С Новым Годом тебя. Будь счастлива. Да. Я… я постараюсь.
Мужчина повесил трубку и, не оборачиваясь, резко вышел из комнаты. Ян услышал глухой, сдавленный звук. Черт побери. Да он же плачет там. Нужно срочно его утешить – но как? Ладно, это мы сейчас решим. По ходу пьесы.
Ян толкнул дверь шкафа – она не поддавалась. Он навалился сильнее. Дверь заскрипела, но не поддалась. Да что же это такое – неужели это мой кошмар? Но я не боюсь темноты. И я понятия не имею, что же это за мужик плачет там, в комнате. Значит, это ошибка? Сбой в матрице? Ян уже собрался ущипнуть себя за руку, как вдруг услышал совсем рядом чье-то дыхание.
- Кто здесь? – хором спросили два мальчишеских голоса.
Две пары глаз уставились друг на друга в кромешной темноте.
- Ты что здесь делаешь? – подозрительно спросил парень в темноте.
- Вылезти пытаюсь, - фыркнул Ян.
- Не вылезешь, - фыркнул в ответ парень из темноты. – Шкаф заперт снаружи, а ключ у него.
- А кто это?
- Мой отец.
Приехали. Час от часу нелегче. Это уже какой-то мрачный детектив: в старинном доме парня запер в шкафу похожий на ворона отец? Это что, кто-то детективов обчитался на ночь, что ли?
- А ты что тут делаешь? Нарнию ищешь? – попробовал пошутить Ян. Парень на шутку, кажется, не отреагировал.
- Нарнии нет.
- А если серьезно? – у Яна начали затекать ноги, но проще, кажется, пень разговорить, чем этого парня. Так, погодите: это же должен быть кошмар? Чего он боится тут? Боится же чего-то, раз Ян тут оказался?
- Если серьезно, то я бы хотел, чтобы Нарния была. Потому что иначе - только повеситься.
- Эта женщина, с которой он разговаривал – она кто? – Ян решил окольными путями выяснить ситуацию. Одежды в шкафу хватало – поэтому если он серьезно насчет повеситься, то у него все шансы преуспеть. Черт.
- Моя мать.
- Разводятся?
- Развелись. Пару лет назад. И он все надеется, что она к нему вернется. А она не вернется. И он уже сходит с ума. По правде сходит. Погоди, ты-то тут что делаешь? У тебя-то что случилось?
- Да нормально вроде все.
- Хорош врать, в Доме Одного Окна не оказываются, когда нормально, - парень в темноте ухмыльнулся. – Рассказывай давай.
Дом Одного Окна? Он что-то слышал от мамы в детстве, но никогда не прислушивался. Кажется, это какое-то место, куда попадают, когда некуда больше идти, и там живет какой-то волшебник или волшебница, который всем помогает. Черт. Что все-таки происходит? Это не похоже на кошмар.
«Или… или я и правда в этом самом доме? – осенило Яна. - Возвращаться-то мне некуда!»
- А у меня родителям плевать на меня, они уехали к черту на кулички, - сказал он. – Оставили с братом, а старший брат какой-то невероятный козел. Он меня, представляешь, запер. А я сбежал. И теперь мне, видимо, настолько некуда идти, что я оказался тут.
- Моим тоже плевать, - зашуршали платья в спертом воздухе: парень в темноте сочувственно кивнул. – Они вообще как будто забыли, что я существую. У мамы наконец-то началась своя жизнь, и мне там вроде как и места нет. А отец… ну, ты сам видел. Я сейчас повешусь, а он не заметит. Видишь, он еще и шкаф закрыл сам. Не посмотрел.
- Ему так фигово, что вы оба оказались в Доме Одного Окна?
Парень в темноте хрипло рассмеялся.
- Ха! Если я тебе скажу, ты в жизни не поверишь. Мой отец и есть волшебник из Дома Одного Окна. Он самый могучий волшебник в городе, а что толку, если мама его больше не любит и не полюбит никогда? А он с этим что может сделать? Ничего. Никакого толку в магии.
- Да в магии вообще никакого толку! – горячо согласился Ян. – Я вот летать умею. Да только им все равно на меня плевать, понимаешь? Хоть бы раз кто поговорил со мной по-человечески!
- А друзьям ведь не расскажешь, - подхватил парень из темноты. – Так и вижу, как я прихожу, блин, на футбол, и говорю пацанам: у меня отец-волшебник совсем с ума сходит от тоски, так, что у нас в доме на окнах морозные узоры все лето держались…
- Ага, а я прихожу и говорю: мама, папа, я так скучал по вам, что вчера попытался полететь за вашим самолетом, и у меня, представляете, получилось…
Они оба невесело рассмеялись. В душном шкафу как будто стало легче дышать, но Ян почувствовал, как у него подозрительно защипало в носу. Хоть кто-то его понимает. Хоть раз в жизни.
- Слушай, чувак, спасибо тебе, - сказал он. – Я думал, что я вообще никогда ни с кем не смогу об этом поговорить. Я… я вообще таких не встречал больше.
- Я встречал, - голос из темноты тоже подозрительно гнусавил. - Но они все взрослые. Они не понимают. У меня есть подруга, но ей жаловаться… как-то это не то. А так, чтоб друг… а теперь мы вроде как друзья.
- Да, друзья, - Ян улыбнулся. – Как тебя зовут-то?

***
Телефон на столе дребезжал так, что аж подпрыгивал.
Макс открыл глаза. Он лежал на полу в ординаторской, посреди всего бардака, а за окном в морозной дымке алел рассвет.
Что это было? Кто был этот парень? Это все сон?
Он вскочил и дрожащей рукой потянулся к телефону.
- Максим, - всегда серьезный и суровый, голос Рашида Султановича в трубке, кажется, дрожал. – Я просто поражен.
Макс почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
- Это невероятно, - продолжал Рашид Султанович тем же тоном. – Я старый человек, я опытный волшебник, я многое в жизни повидал, но такого… такого я не видел никогда!
- Э…это больше не повторится, - промямлил Макс, и цвет его лица с зелёного градиентом перешёл в свинцовые белила.
- О, напротив! – патетически воскликнул Рашид Султанович. – Я готов передать ему свою должность и звание немедленно – но, если ты не возражаешь, я всё-таки дал бы мальчику несколько уроков. Это потрясающий талант и невероятные возможности, но ему всё-таки стоит немного поучиться беречь ресурсы. Он ведь по-настоящему проживает с ними все кошмары и за руку их оттуда выводит! Это не какие-то сказки, это настоящая мощь, настоящий, великий талант. Видит Аллах, я никогда так не смог бы. Я буду молиться за этого мальчика, скажи мне, как его зовут?
Макс медленно начал сползать по стенке. Все, наконец, встало на свои места – и это осознание его, кажется, добило. Так вот как он отсюда выбрался – улетел. Улетел, зараза.
- Ян, его зовут Ян, - скороговоркой, севшим голосом выпалил глава профсоюза волшебников. – Спасибо, Рашид Султанович. С наступающим вас, здоровья дочке! Я… мне… мне надо бежать. Спасибо. Мы очень вас ждем.
Он подбежал к окну и непослушными пальцами принялся открывать замерзший шпингалет.
- Пожалуйста, - прошептал Макс. – Пожалуйста, пусть ты надел свою шапку и хорошо поужинал вчера, потому что я не знаю, сколько сил нужно на эту твою магию…
Защелка поддалась. Окно со скрипом открылось, впуская морозный воздух и малиновый рассвет над Камой. На лету обретая видимость, в кабинет влетел растрепанный, бледный и явственно похудевший за ночь Ян Малинин. Глаза его горели, а пальцы мертвой хваткой вцепились в старинный фолиант.
- Макс, я пытался вернуть книгу, но тебя не было, - выпалил Ян и рухнул на пол. Макс подхватил его в полете и неуклюже, непрофессионально уткнулся носом в кудрявые волосы младшего брата.

- Мне надо еще одной девочке прямо сейчас принести елку, а то у нее старшая сестра в больнице и папа расстроится, - бормотал Ян. – А потом можешь ругаться.

- Глюкозы тебе надо, - ворчал Макс на бегу по пути к процедурной. – И ремня, это факт.

- Тебе сильно попало, да? Слушай, а давай никому не скажем? – Ян поднял голову. – Давай скажем, что таков и был план с самого начала? И это будет наш с тобой секрет? Братья ведь хранят секреты, так?

- Братья – по всякому бывает, - Макс улыбнулся и заморгал красными глазами. – Но друзья – точно.


***
В огромной палате института педиатрии было темно, но никто не спал. Завернувшись в одеяла, как в рыцарские плащи, дети и родители сидели, прижавшись друг к другу и завороженно слушали девочку, рассказывавшую сказку при свете самой настоящей свечки (пожарная сигнализация? Да ладно!).
На вид ей было лет семь. Тёмные волосы были заплетены в три тоненькие косички, а пижама в легкомысленной цветочек смешно контрастировала и с большими очками, и с удивительно взрослым и выразительным голосом.
Сказка закончилась, зажгли свет. В палате обнаружилось несколько пациентов из соседних палат (и даже мальчики!), а также санитарка тётя Оля и суровая процедурная медсестра Ирина Антоновна, которая вообще сегодня не дежурила, зато подозрительно вытирала глаза клетчатым носовым платком.
- Хорошая сказка.
- Спасибо!
- А расскажи еще, пожалуйста!

Ирина Антоновна встала и сразу обрела свой привычно грозный вид. Все сразу притихли.
- Ещё будет завтра, - сказала она. – А сейчас спокойной ночи всем! Родители, пожалуйста, не проспите, в 6.30 из лаборатории придут кровь брать. Все помнят? Наташа Иванова, Люба Новикова, Шехерезада Никитина? Ещё раз спасибо тебе большое, Шехерезада. Чудесная сказка. С наступающим.

Старшая улыбнулась в ответ и задула свечку. Падал снег. Медленно, на мягких ёлочных лапах к Москве подходил новый год.

---

Куда пойти, куда податься?

Дорогие друзья, в связи с тем, что с дайри творятся очень странные дела, нам, наверное, надо подумать, куда переезжать отсюда.
Очень не хочется потеряться на просторах интернета.

Куда еще можно девать супергероев?

---

Тем временем.

Новости всего этого сомнительного проекта пока такие!

1) Вышел из печати "Заповедник Сказок", где напечатан (со значительными сокращениями, правда) рассказ "Крещендо". Наверное, это хорошо, хотя мне редакция и не кажется идеальной.

2) Я дописываю следующие рассказы и, если все будет хорошо, думаю закончить к августу всю эту историю и (извините) попытаться издать. Может быть, из этого ничего не получится, но если у кого-то есть соображения, где что убрать-добавить-поправить, будет круто, если вы мне о них напишете.

3) Ну и так, провокация небольшая в виде опроса (на самом деле - мне правда важно).


(Картинка Зелёной Лампочки для привлечения внимания: vk.com/lampochka_green )

Вопрос: Про кого нужен еще рассказ?

1. Ася Энгаус		2	(8.7%)
2. Лия Кац		3	(13.04%)
3. Ян Малинин		1	(4.35%)
4. Игорь Иванович К.		3	(13.04%)
5. Макс Винтер		5	(21.74%)
6. Люба Толмачева		2	(8.7%)
7. Рада Аркадьевна		1	(4.35%)
8. Берта Исааковна		3	(13.04%)
9. Настя		1	(4.35%)
10. Аня Иванова		2	(8.7%)
Всего:		23 Всего проголосовало: 9

---

Немного шлимазлов в этот весенний день!

Новые супергерои (финальные) coming soon (relatively), а пока вот еще немного детской шлимазлистой истории для "Заповедника сказок".


n-named-nolde.livejournal.com/260907.html

---

Глава 8. Cразу после поворота.

Благодаря моему любимому внешнему цензору  Лисы по ту сторону дождя - новая версия, лучше прежней!
Но, может, я еще что-то поменяю, но пока очень хочу показать, что есть.
Спасибо  в сердце скерцо за запас закатов на зиму и  Леголаська за название!

(Как сказал С., "а-а-а, это что, ты сейчас все перепишешь, и мне придется еще раз читать?"

Baby I've been here before
I've seen this room and I've walked this floor (you know)
I used to live alone before I knew you
And I've seen your flag on the marble arch
And love is not a victory march
It's a cold and it's a broken Hallelujah

Leonard Cohen

Автобус остановился нехотя, со вздохом. В открытые двери повеяло железнодорожными рельсами, запахом сигарет и почему-то морем, хотя Камское море и было всего лишь водохранилищем.
- Проходим в салон, что ли, в салон, не задерживаем новых пассажиров, - посоветовал из динамика голос водителя.
Сжимая гладиолусы как гладиусы, прижимая к себе корзины с яблоками раздора («Женщина, почему вы опять свои яблоки поставили мне на ногу?!»), продираясь на заднюю площадку, где колыхались на каждом ухабе дороги разноцветные астры («А че там следующая остановка, я за этой вашей травой не вижу ничего!»), пассажиры везли в город остатки лета – сколько влезло в автобус. Больше, кажется, не влезало.
Худой длинноволосый мальчик в очках с большим трудом открыл окно на задней площадке и высунул голову в наступающую осень. Ветер трепал его волосы – грязные и черные, как волны камского водохранилища в ночи. Мальчик щурился, когда в лицо попадал, как брызги от дождя, свет фонаря. С его лица сползало высокомерно-презрительное выражение, но мальчик вовремя спохватывался и натягивал его обратно – как свитер, который не по росту, и потому все время сползает с плеча.
- Вы чего тут развалились, вот пожилому человеку сесть некуда, - закудахтали в недрах автобуса повисшие на жердочках тетеньки с корзинами.
- Не переживайте, дамы, мне вполне неплохо, - тут же отозвался, по-видимому, тот самый пожилой человек. У него был приятный, слегка хриплый голос, почему-то сразу напомнивший о сказках на детских советских пластинках.
Двигатель взревел, и автобус решительно подпрыгнул на горке.
- Вы, кажется, единственный, кому тут неплохо, - простонал кто-то, по видимому, придавленный горой тел или смятенный яблочной лавиной. – Волшебник вы, что ли?
- Может, и волшебник, - неожиданно легко согласился сказочный голос. Кто-то несмело засмеялся.
- Тогда сделайте, пожалуйста, так, чтоб в автобусе было, наконец, чем дышать, - попросил кто-то раздраженно.

Мальчик в очках тут же втянулся обратно в автобус – и увидел, как невысокого роста дед в застиранной клетчатой кепке поднимает вверх свою простенькую трость и одним движением открывает люк над своей головой. По автобусу прокатился смешок.
- Докатились, - заметил кто-то на передней площадке. – Уже люк открыть им волшебник нужен. Постыдились бы!
Жители задней немедленно завелись как пластмассовая курица, которая бьется головой об стол и клюет воображаемое зерно.
- Пожилого человека так эксплатируют! Ни стыда, не совести!
- Эксплуатируют!
- А я что сказала?!
- А вы не то сказали, я что, глухой?

Мальчик снова высунулся в окно. Ничего необычного.
Тем временем к деду в кепке с передней площадки пробрался, наступая всем на ноги и провоцируя новые лавины ругани, худой, небритый мужчина с красными глазами. Он пытался бормотать какие-то извинения, но слова не хотели выходить наружу, только левый угол рта подергивался – как-то очень грустно и почти противно.
- Вы п-правда волшебник? – прошептал мужчина, добравшись до деда. – Потому что, честно говоря, мне очень нужно чудо. У меня жена в больнице. А я не могу найти сиделку. Я не выдержу больше не спать, я с ума сойду. Я з-заикаться начал уже. У меня дети. Помогите мне.

Пока он говорил, гудящий автобус, конечно же, замолк и внимательно прислушивался – что-то будет?
- Успокойтесь - конечно, сейчас, - коротко кивнул дед и начал рыться в кармане. Даже те, кто делал вид, что читает или смотрит в окно, украдкой косились на него.
- Эй, слушайте, я сиделка, я, может, смогу вам помочь, - донеслось вдруг с дальней площадки. – Пропустите ко мне гражданина. Ну-ка, давайте.
Автобус взорвался разнообразными звуками. Все расступались, совали несчастному яблоки (покормите жену, возьмите, это белый налив!), гладиолусы (детям в школу что же, без цветов идти? Это свои, между прочим, сорт «малиновый звон»!). Деду в клетчатой кепке кто-то опасливо уступил место – и его тут же окружил лес гладиолусов, сквозь который пробивались голоса и руки.
- Ой, а вот бы моя в этом году двоек-то не нахватала и в училище поступила!
- А можете сделать, чтоб у меня начальница в декрет ушла?
Мальчик в очках пристально смотрел на деда в кепке. Сидевшая рядом девочка в венке из последних полевых цветов наклонилась к нему:
- Что ты думаешь?
- Я думаю, что он врет, - пожал плечами мальчик. – Дешевые фокусы. И в реестре я всех знаю, кроме одной. Так что полная брехня. Сейчас еще и деньги брать начнет.
- Брехня? Я тоже так думаю, – усмехнулась девочка. И вдруг звонким оперным голосом завопила на весь автобус:
- Эй, дедушка! Дедушка! А можете мое желание выполнить? Пожалуйста! Самое заветное! У меня есть друг, Винтер, и я хочу, чтобы он в этом году влюбился! Только, пожалуйста, не в меня! А то он мне ужасно надоел! Можно так сделать?
Кто-то засмеялся. Кто-то хмыкнул. Кто-то захлопал в ладоши. Дед в кепке обернулся и задорно подмигнул девочке в венке.
- Ты с ума сошла? – зашипел мальчик в очках, почему-то моментально побледневший. – Ты… Толмачева, я убью тебя.
- Так это же все брехня, - невинно пожала плечами девочка и поправила венок. – Ты же всех знаешь в реестре, чего тебе бояться?
***

«Винтер, Максимилиан Генрихович.
14 лет, 8 класс.

В этом классе с 1 класса, периодически посещая уроки без видимой закономерности и результата.
Успеваемость неудовлетворительная, хотя способности к предметам естественно-научного цикла явно выражены (что Винтеру удается довольно успешно скрывать от учителей-предметников). В общественной работе замечен не был.
Неоднократно выступал инициатором разного рода хулиганств и беспорядков.
Харизматичен, обладает лидерскими качествами. Ни разу не был выдан одноклассниками – когда в кабинете географии выломали окно, преподавателям пришлось снимать с него отпечатки пальцев. Но ¾ проделок Максима сходят ему с рук за неимением доказательств.
Увлекается чтением художественной литературы не по программе и в учебное время (например, на уроках алгебры или физики). В неучебное время за чтением замечен не был.
В качестве второго родного языка владеет немецким. Утверждает, что также знает латынь, но, по словам учителя биологии, это наглая ложь.
Физическое развитие по возрасту. Утверждает, что после школы станет безработным, потому что пособие они всё равно получают, а делать ничего не надо.
Средняя оценка за поведение: 2
Средний балл: 3,2
Особые отметки: виртуозно подделывает почерк родителей Любы Толмачевой

Характеристика дана классным руководителем 7 Б Петровой Н.С».

Мария Ивановна со вздохом отложила классный журнал, из которого, словно ножки какого-то противного насекомого, торчали всевозможные закладки, справки и характеристики учеников, вложенные туда предыдущим классным руководителем 8 Б класса. Журнал печально смотрел на нее; восьмерка на обложке напоминала одновременно знак бесконечности и усталые, чуточку косые глаза. Хулиган Максим Винтер походил Базарова из «Отцов и детей», которые вскоре как раз предстояли восьмому Б на литературе. Может быть, он прочитает, узнает себя и одумается? Ведь сила и мудрость русской художественной литературы велика… Да и на что еще надеяться?

Мария Ивановна вообще не собиралась руководить этим классом – и не этим тоже. Она только что закончила институт, и юные восьмиклассники были на голову выше ее – она видела их вчера на собрании. Судя по характеристикам в журнале, никто из этих детей не интересовался ни русским языком, ни литературой – зато 8 Б очень интересовался выламыванием окон в кабинете географии, рисованием на партах, съезжанием по перилам и водосточным трубам.
- Может, хулиганы только в начале? – с надеждой спросила журнал Мария Ивановна и снова открыла его. Журнал молчал - дальше было только хуже.

«Толмачева, Любовь Петровна.
15 лет, 8 класс.
Учится в нашей школе с 1 класса. Систематически прогуливает уроки гуманитарного цикла, мотивируя тем, что ей скучно.
Общая эрудированность позволяет ей отлично учиться при наплевательском отношении к урокам и школьной дисциплине. В общественной работе замечена не была; вместе с Винтером регулярно устраивает в школе самого разного рода беспорядки. Очень хорошо провоцирует преподавателей.
Призер областных предметных олимпиад по русскому языку и литературе. На всероссийскую олимпиаду ехать отказалась.
Помимо русского владеет также татарским, ком-пермяцким, башкирским (это видели преподаватели и одноклассники). Утверждает, что владеет всеми языками всех коренных народов СССР. Уличить ее во лжи пока не представилось возможности.
Физическое развитие: по возрасту.
Средняя отметка за поведение: 2
Средний бал: 4,9
Особые отметки: виртуозно подделывает почерк родителей Максима Винтера

Характеристика дана классным руководителем 7 Б Петровой Н.С. »

И что же делать? В 8Б учатся два главных хулигана школы – это она запомнила еще на педсовете. Кажется, коллеги даже не ожидали от Марии Ивановны решения этого вопроса – просто сочувственно кивали. Максим и Люба уже рисовались молодой учительнице чем-то средним между Сциллой с Харибдой, Лисой Алисой с котом Базилио, Томом Сойером с Геком Финном.

Судя по характеристикам класса, противостоять им никто никогда не собирался – ни среди учеников, которым все нравилось, ни среди учителей, которые давно смирились.

Ну что ж – нужно дочитать последнюю характеристику в журнале и идти домой, пока не окончательно стемнело. Завтра начнутся трудовые будни…
Однако последняя характеристика явно отличалась от предыдущих. Она была написана черными чернилами аккуратным быстрым почерком на какой-то странной бумаге, напоминающей пергамент. Казалось, что если на него упадет луч света, сквозь характеристику обязательно проступит что-нибудь еще – какая-нибудь карта волшебной страны, или алхимическая тинктура, или….

Мария Ивановна одернула себя и начала читать. Мало ли, на какой бумаге написан официальный документ. Печать директора стоит? Стоит. Значит, все в порядке. После Любы Толмачевой, которая владеет всеми языками народов СССР, Марию Ивановну уж точно ничто не могло удивить.
Падали, кружась, листья за окном кабинета русского языка и литературы. Портреты великих классиков косились на тучи за окном и хмурились. Перекрикивались на реке теплоходики. Фиолетовые астры на городских клумбах качали головами, не без основания опасаясь, что завтра утром кто-то из учеников какого-нибудь 8Б сорвет их, чтобы вручить своей первой (или потенциально последней) учительнице, или затопчет их по пути к знаниям. За окном противно завыл кот – видимо, застрял в марте, как персонаж Льюиса Кэрролла.

Мария Ивановна читала последнюю характеристику и теряла последние надежды на спокойный учебный год.

«Кац Лия Иосифовна,
14 лет. Прикреплена к 8 Б классу для сдачи выпускных экзаменов и получения аттестата.
Находится на домашнем обучении в связи с особенностями ее способностей и функцией в волшебной Перми.
Обладает твердыми знаниями по общеобразовательным предметам в рамках школьной программы, хотя в школе никогда не училась. Если получится прикрепить ее к школьной библиотеке и приносить ей книги по возрасту, будет прекрасно.
Лия не может покидать пределы своего дома, но вполне может сама изучать темы по учебникам, поэтому приходить к ней и объяснять уроки, может быть, даже и не потребуется.
Владеет русским языком в качестве второго родного.
Физическое развитие: по возрасту.
Развитие волшебных способностей: опережает возраст.
Особые отметки: живет в Доме Одного Окна. Чтобы туда попасть, нужно дойти до первого поворота и вспомнить о том, что любая сдаваемая аттестация по 8Б теперь должна включать и Лию Кац, иначе ее у вас не примут. Дом Одного Окна будет сразу за поворотом.

Характеристика дана старшим предсказателем РосГидроМетЦентра по Пермской области Р.А. Ивори».

***
- Здравствуйте, 8Б. Садитесь.
14 парт загрохотали, 28 стульев дружно заскрипели. Мальчик и девочка за последней партой не шевельнулись – поскольку и не думали вставать. У высокого парня колени не помещались под стол, и он сидел, выставив ноги в проход. Нос, слегка обгоревший на солнце, красивые очки в тонкой оправе, фенечки до самых острых локтей, кислотного цвета футболка, явно не вписывающая в понятие «школьная форма», и выражение лица, как у кота, от которого спрятали сметану, но он все равно прекрасно знает, где она лежит и во сколько хозяин уходит на работу. Девочка, невысокая и полная, с шестью разноцветными косичками на голове, в полосатом свитере, кажется, просто спала, положив голову на руки. По крайней мере, на ее удивительно пропорциональном лице застыло выражение невозможной, вселенской скуки.

«Дон Кихот и Санчо Панса» - подумала Мария Ивановна, и тут же поняла, что именно эту ее крайне скучную ассоциацию, конечно, предвидел и заранее осудил 8Б.
- Меня зовут Мария Ивановна, и я буду вашим классным руководителем, а также учителем русского языка и литературы. Теперь я хотела бы познакомиться с вами. И еще: в нашем классе есть еще одна ученица, которая не может, к сожалению, ходить в школу, но ей нужно будет приносить книги из школьной библиотеки. Кто мог бы это делать?

8Б молчал, сопел, смотрел в парты и всячески избегал ответственности. Классические писатели над доской смотрели осуждающе. Птицы за окном на всякий случай замолчали, чтоб ненароком не перекричать чью-нибудь благородную инициативу. Решив воспользоваться их замешательством, длинный рыжий кот готовился к прыжку на нарисованных на асфальте классиках .
- Мария Ивановна, а как насчет бартера? – поинтересовался с последней парты мальчик в фенечках. – Я ношу ваши книги куда угодно, хоть к черту на кулички, и за это не хожу на литературу вообще. Она мне не нужна.
- Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, да, Максим? – спросила Мария Ивановна.
Портрет Тургенева над доской слегка приосанился. 8Б навострил уши. Винтер, прищурив ярко-зеленые глаза, очень внимательно разглядывал Марию Ивановну, и она была готова поклясться, что мальчик был удивлен.
- Мы действуем в силу того, что признаем полезным, Мария Ивановна, - ухмыльнулся он. – Я вижу, вы уже почитали характеристики в журнале. Только меня зовут Макс. Так что, по рукам?
- По рукам, Макс, - ответила Мария Ивановна.
Брови восьмого Б согласно поползли вверх. Люба Толмачева проснулась и изучала учительницу. Портрет Тургенева над доской глядел торжествующе – или это просто так казалось?
- И что же я буду с этим делать теперь? – подумала Мария Ивановна.
***
Первая неделя занятий подходила к концу. Винтер и Толмачева предсказуемо не появлялись на занятиях – впрочем, Люба каким-то образом проникла в класс в четверг и положила на стол домашнее сочинение про образ маленького человека в русской литературе.

«На самом деле это все бред, ведь маленьких людей не бывает, - писала она. – Дело либо в недостатке фантазии у писателя, либо в недостатке информации. Откуда вы знаете, что Самсон Вырин в свободное время не спасает чьих-нибудь голодных детей? Ведь известно, что он учил их вырезывать дудочки и давал им орешки – этого что, недостаточно? Что до платоновского героя Юшки, то я вообще считаю, что только так и выглядят настоящие герои. «И на всей земле не хватило мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост – это что, по-вашему, тоже маленький человек?»

Мария Ивановна, каждый день откладывавшая визит по неведомому адресу к невиданной ученице, начала понимать, что боится нести журнал в учительскую – у Лии Кац не было ни одной оценки, а библиотечный каталог утверждал, что все учебники девочке были выданы еще летом.
Мария Ивановна вновь и вновь с тоской перечитывала характеристику из журнала – но она не становилась понятнее.

Какой дом? При чем тут окно? Что за глупости про поворот? Однако, когда на пятничном педсовете завуч доброжелательно, но настойчиво спросил, как обстоят дела у девочки на домашнем обучении, прикрепленной к 8Б, Мария Ивановна решила, что отступать некуда.
Она вышла из школы, закутавшись в шарф по самые уши – было не так уж и холодно, типичная сентябрьская погода – но отчего-то учительницу трясло. Пароходики все так же перекрикивались на реке, пережившие первое сентября (хотя и не без потерь) астры все так же качали фиолетовыми головами – ну откуда в таком понятном, привычном мире берутся все эти странности?

Мария Ивановна дошла до первого поворота и остановилась. О чем там нужно подумать? О том, что она не сдаст аттестацию без этой волшебной девочки Лии? О том, что она совершила огромную ошибку, отправившись работать в школу? Что она – маленький человек, что бы там не писала Люба Толмачева в сочинении?
Она сделала шаг и не поверила своим глазам. Мария Петровна прекрасно знала, что находится за поворотом – автобусная остановка с киоском, носящим гордое название «Мини-маркет»; стихийный рынок, где бабушки продают грибы с прилипшими к шляпкам осенними листьями, черную смородину и красные гладиолусы; доска объявлений, на которой соседствуют листовки разных лет про поиск одного и того же кота, что из года в год удирает и возвращается осенью. Ищет, видимо, дверь в лето.

Однако никакой остановки не было – старые двухэтажные дома как будто расступились, и перед Марией Ивановной воздвигся он. Кирпичный, по самую крышу увитый плющом дом с открытым окном на втором этаже. Тяжелая деревянная дверь с затейливой, как будто срисованной с книжной иллюстрации ручкой, была открыта, а на пороге стояла маленькая и худенькая девочка с аккуратной стрижкой каре и впечатляюще длинным носом, наводившим как минимум на мысль о Сирано де Бержераке. Вокруг девочки столпилась по крайней мере дюжина котов, которых она по очереди кормила. Коты громогласно комментировали процесс.
- Вы, наверное, Мария Ивановна? – очень будничным и спокойным голосом поинтересовалась девочка. Шокированная Мария Ивановна пробормотала что-то невразумительное.
- Извините, мне надо дождаться еще одного, и можно будет заниматься, - все также спокойно продолжила девочка. Насытившиеся коты потихоньку расползались по двору или исчезали за поворотом. Кажется, их в метаморфозах пространства ничто не смущало. Наконец, из-за угла появился длинный коротколапый рыжий котяра с острой мордой и хищным выражением глаз.

- А вот и ты, Софит, - обрадовалась Лия. Кот издал протяжный и мерзкий, но явно позитивно окрашенный звук, и спустя мгновение уже терся о ноги девочки, утратив весь свой грозный вид, еще минуту назад такой убедительный.
- Софит? – спросила растерянно Мария Ивановна, как будто странное имя кота было единственным, что удивляло ее в окружающем мире. – Почему Софит?
- Потому, что он очень длинный и приходит всегда последним, - пожала плечами Лия Кац. Мария Ивановна не была уверена, что поняла шутку, но какие-то знания с курса общего языкознания все же пронеслись галопом мимо, и утверждение, что Лия владеет русским в качестве второго родного, стало, в общем, немного понятнее.
Когда Софит доел, Лия почесала кота за побитым жизнью рыжим ухом и сделала приглашающий жест в сторону двери с затейливой ручкой. Из дома веяло прохладой – и как будто детством Марии Ивановны, и булочками, которые пекла ее соседка по лестничной клетке, и даже как будто канифолью (в квартире над Машей жила скрипачка), и липовым цветом, и…
- Проходите, пожалуйста.
Лия бесшумно развернулась на носках туфель и исчезла в темном проеме. Софит неподвижно сидел на пороге и, прищурив один зеленый глаз, смотрел на Марию Ивановну точно также, как Макс Винтер на классном часе. Учительница закрыла глаза, сосчитала до десяти и перешагнула через кота прямо в темную неизвестность, пахнущую липовым цветом.
***
- И что, ты правда собираешься приносить книги этой ученице? –спросила Люба.
- Конечно – мне очень интересно, что МарьИванна станет делать в конце четверти и как будет выглядеть моя оценка. Сейчас она, конечно, об этом не думает, а как будет выкручиваться потом? Так что я планирую выполнять договор очень аккуратно.
Макс взвесил на ладони зеленоватую, отполированную водой гальку и запустил «лягушку». Камешек подпрыгнул на воде 3 раза и исчез. Они шли по берегу реки по направлению к порту. В сентябре Кама немного обмелела, и можно было идти у самой кромки воды по песку, а не по высокой заасфальтированной набережной. Следы оставались глубокие и быстро заполнялись водой, в которой тут же отражалось высокое голубое небо. Две цепочки следов тянулись по берегу - сейчас, в разгар школьных уроков и рабочего дня, на набережной никого, кроме них, не было.
- Тогда тебе не следовало соглашаться с такой формулировкой, - Люба тоже подняла с песка камешек – ее «лягушка» подпрыгнула 7 раз и тоже ушла под воду. – В ней ничего не сказано о том, что ты не должен делать домашку или ходить на русский. И потом, ты адрес-то видел, который она тебе дала?
- Да я не смотрел, - Макс присел на корточки и тщательно выбирал самый плоский камень, чтобы побить Любин рекорд. – А что там? Ездить далеко, что ли?
- Нет, - Люба подобрала с земли первый попавшийся камень и не глядя запустила; «лягушка» подпрыгнула 8 раз. – Просто это Дом Одного Окна; я как-то не думала, что ты опять за старое!
Макс вскочил, выронив все собранные камешки. Лицо его моментально побелело – даже обгоревший нос. Казалось, даже фенечки на руках немного выцвели.
- Дом Одного Окна? Да с каких это пор у Хранителей есть дети?
- А тебя самого что, аисты принесли? – Люба пожала плечами. – Или Хранителей тоже он приносит - только сразу взрослыми? Поздравляю; познакомишься с ней раньше всех.
Макс погрузился в изучение гальки и песка с таким видом, будто его не интересовало в жизни ничего, кроме гальки и «лягушек» (они же «блинчики», они же «утки и селезни», или же «стоун-скиппинг»). Он рассматривал камни на свет, протирал их рукавом рубашки, взвешивал на ладони и, наконец, выбрал лучший.
- А я не буду заходить, - торжествующе заявил мальчик. – Я буду оставлять книги на пороге. Или в почтовом ящике! И мне совершенно не интересно, что у хранительницы за дочка.
Лягушка Макса подпрыгнула 10 раз и ушла под воду. Люба покачала головой.
- Конечно, не интересно - ты же очень изменился с тех пор, как сбежал во двор середины детства, чтоб никогда не повзрослеть! - кивнула Люба и с ангельским выражением лица кинула в воду целую горсть камней.
Один, неожиданно ярко-синий, блеснув на солнце, подскочил 11 раз.
Последнее слово всегда оставалось за Любой. По крайней мере, она сама считала своим магическим даром именно это.
***
Мария Ивановна несколько раз ущипнула себя за руку. Она стояла посреди довольно обычной комнаты, вроде бабушкиной – пожелтевшие от времени обои с полевыми цветами, которые как будто завяли вместе с бумагой; пучки каких-то сухих трав на стенах – поди различи, где цветы на обоях, а где настоящие; тяжелые шкафы, уставленные книгами на нескольких языках (Мария Ивановна сходу определила английский и немецкий – остальных языков она не знала, но подозревала в чинно выстроившихся на корешках буквах французский и идиш), большая керосиновая лампа на окне… Никаких летучих мышей, волшебных палочек, диковинных растений, которые учительница уже успела вообразить, пока поднималась по лестнице.
- Я никогда не училась в школе, - донесся откуда-то из-за книжного шкафа высокий голос Лии. – Но вы не подумайте, будто действительно ничего не знаю. Я читала в книжках, как происходит учебный процесс…
- В каких, например? – спросила Мария Ивановна с робкой надеждой. В первый раз в жизни она надеялась, что подросток перед ней читал, например, детские детективы, а вовсе не «Княжну Джаваху», но что-то подсказывало ей, что надежды безосновательны.
Минутой ранее, на темной винтовой лестнице, в тусклом свете двух старинных и почти скрытых паутиной ламп, Лия Кац поведала учительнице своим спокойным доброжелательным голосом, что она, к сожалению, волшебница, так что она не может покинуть пределы этого дома, потому что так устроено волшебство, а то она бы с радостью ходила в школу – честно говоря, ей бы очень хотелось ходить в школу, она ведь столько про это читала. Также она, разумеется, очень признательна Марии Ивановне за оказанную честь и смелость – до этого дня ни один учитель не соглашался сюда приходить, но Лия совершенно не в претензии – что вы, что вы, она понимает, это такая неправдоподобная история, которая со стороны кажется ну совершеннейшим бредом, а когда понимаешь, что это правда, и вовсе становится страшно.
- …В каких книгах? – переспросила Лия Кац, бесшумно появляясь из-за очередного стеллажа. – Вот, например, моя любимая книга – «Дорога уходит в даль». Ой, а почему вы так на меня смотрите, она вам не нравится?
- М… нравится, - выдавила Мария Ивановна сквозь непрошенный, но совершенно неконтролируемый смех. – Только школа немножко изменилась за эти годы. Ну, произошла реформа орфографии… И вообще царский режим закончился… Например, в школах мальчики и девочки учатся теперь вместе, а первых и вторых отделений больше нет. Ты знаешь, какой на дворе год? Кстати, Лия, а чем ты пишешь? Ну, знаешь, чернилами, пером?..

Лия впервые полностью вышла на свет – худенькая, почти прозрачная, в странном старомодном платье, с длинными пальцами. Обыкновенная, в общем, девочка. Ее огромные глаза покраснели, а губы дрожали, как будто она изо всех сил старалась не заплакать. Только вот на плече… да, на плече у Лии Кац сидел огромный и очень пугающий черный ворон. И это тоже почему-то было очень смешно.
- Ручкой, - ответила она голосом глубоко оскорбленного человека. – Шариковой. И если вы думаете, что я совсем ничего не знаю о жизни за стенами этого дома, то знаете – мне бы очень хотелось ничего о ней не знать и не иметь к ней никакого отношения. Дайте мне, пожалуйста, домашнее задание, я сама сделаю, мне не нужна ничья помощь. Мне нужен только читательский билет в библиотеку. А то мне вот эти книги уже надоели. Но больше я вас ничем не затрудню. Я обещаю.

Тяжелые книжные шкафы, насупившись, осуждающе глядели на Марию Ивановну сотнями своих корешков. Ворон мрачно каркнул. Учительница сделала шаг назад и подумала, что если педагогические победы еще, может быть, впереди, то первое педагогическое поражение она только что потерпела – и довольно оглушительно.
***
Астры на клумбах окончательно завяли, птицы улетели на юг (как всегда осенью, казалось, что навсегда), а небо затянули серые тучи. Мир за окном кабинета литературы пересекали бесконечные косые линейки дождя, провода тянулись тетрадными строчками, на которых мрачными кляксами сидели вороны. Четверть подходила к концу. Макс Винтер ни разу не появился на уроках литературы; домашних заданий он тоже не делал, но книги Лие Кац исправно приносил – по крайней мере, библиотечный формуляр девочки уже существовал в нескольких томах.

Противная библиотекарша, усатая тетя Лиза, не могла на нее нарадоваться и постоянно ставила в пример другим детям – из библиотеки то и дело неслось что-то вроде «Вот, Сидоров, сподобился, наконец, учебник математики взять к концу четверти? А вот Кац из 8Б уже, небось, геометрию Лобачевского выучила, дай ей бог здоровья!» или «Ну нет, Козлова, я тебе новое издание не дам, все обслюнявишь и порвешь, не то что Кац из 8Б – она мне вот давеча в старой книге все страницы подклеила!». Поэтому в том, что Лию Кац, которую никто ни разу не видел, уже ненавидели все, кого заносило в библиотеку, не было ничего удивительного.

Мария Ивановна всякий раз, встречая тетю Лизу, думала, не рассказать ли коллеге, что «эта замечательная умничка» живет в доме в каком-то третьем измерении, что на плече у нее сидит и противно каркает черный ворон, что Лия Кац называет себя волшебницей и вообще тот день, когда она попросит в школьной библиотеке Шолом-Алейхема в оригинале, очень недалек, но что-то ее удерживало. Может, ей было жалко Лию – или и правда хотелось посмотреть, как же станет выкручиваться тетя Лиза, когда у нее попросят книгу на языке, о существовании которого та понятия не имеет. Желательно, конечно, чтоб попросил ворон - человеческим голосом.

На педсоветах Марию Ивановну очень хвалили за Лиины достижения, поэтому на педсоветах Мария Ивановна обычно сидела с красными ушами и глядя в пол. Не рассказывать же директору о том, что там на самом деле происходит?

Лия действительно училась хорошо, но Мария Ивановна не имела к этому никакого отношения. Более того – она больше её никогда и не видела. Готовые домашние задания ждали учительницу в почтовом ящике у двери – Лия никогда не задавала вопросов и вообще, кажется, хотела общаться с котом Софитом больше, чем со своей классной руководительницей и внешним миром.

Марии Ивановне было, конечно, страшно интересно, что же говорит Лия рыжему коту – но еще интереснее ей было, как Лия общается с Максом Винтером и что думает об этом сам Макс Винтер. И, поскольку конец четверти наступал, а у Винтера по-прежнему не было ни одной оценки, ссудный день приближался стремительно.
***
Вечером накануне ссудного, по мнению МарьИванны, дня Макс Винтер высунулся из кустов шиповника вокруг Дома Одного Окна и воровато огляделся. Наверное, этого можно было и не делать – случайные люди не появлялись здесь, а тем, кто появлялся, явно было бы не до Макса. Уж это-то он знал!
Куст шиповника обиженно отряхнулся, окатив Макса холодным осенним дождем и на всякий случай ухватив за рукав рубашки. Двор был пуст – мокли под занудным, как учебник литературы, и надоедливым, как завуч по воспитательной работе, дождем рисунки мелом на асфальте, превращаясь в цветные ручьи. Голубые качели тихо качались на ветру, призывно поскрипывая, и этот звук сводил Винтера с ума.

В конце концов, что изменится, если он хоть раз на них покачается? Чудес не бывает.

Это Макс, сын одного из самых сильных волшебников города, знал в свои 14 лет точно. От того, что он снова сядет на эти качели, время не повернется вспять – дождевые капли не полетят с земли обратно на землю, жухлая трава не позеленеет обратно, как будто ее небрежно набросал ученик художественной школы, и не расцветут обратно почерневшие улыбчивые фиолетовые астры, как будто ученик случайно закапал свой этюд краплаком. Стволы деревьев не сбросят свои годовые кольца, как гимнастка - обручи. Если Макс сядет на качели, земля не уйдёт у него из-под снова ставших короткими ног, и детство не вернется – и все не будут снова живы. Да и даже если представить, что будут – он, Макс, в свои шесть снова не поймет, что это и есть счастье. Он снова будет сидеть на этих качелях и думать, что самое страшное несчастье – это уйти с них во взрослую жизнь. Он знал нескольких путешественников во времени и усвоил от них самое главное – детство заканчивается необратимо и всегда не вовремя.

Так неужели это страшно – снова оттолкнуться от земли ногами и взлететь навстречу простуженному небу в ватных облаках, раз это ничего не изменит? Макс Винтер еще раз воровато огляделся и вылез из кустов.

В этот момент дверь Дома Одного Окна скрипнула и открылась. О, нет. О, нет. Только не сегодня – ему совершенно не хотелось знакомиться с новыми обитателями Дома Одного Окна. Еще сильнее ему не хотелось признавать собственную зависть – огромную, едкую зависть к девочке, которую не разлучили с матерью, хотя мать стала Хранителем. Почему-то раньше, когда Хранителем дома был его отец, порядки были совсем другими. Нет, вы только подумайте – и он ещё должен таскать ей книги! Макс медленно повернулся.

…Лия Кац увидела человека под дождём и замерла на пороге. Пальцы ее застыли в воздухе, не касаясь дверной ручки. Судя по тому, что даже капли дождя, по её ощущениям, остановились в воздухе, дышать она тоже забыла.
О, этот момент был неоднократно описан в художественной литературе – и Лию Кац всегда очень занимало, что же чувствует человек в ту минуту, когда жизнь его меняется навсегда, и мир, доселе хмурый и враждебный, внезапно расцветает всеми красками и наполняется звуками. Она много раз представляла, что же она скажет человеку, которого ей суждено полюбить навсегда (в том, что всё будет обстоять именно так, начитанная Лия не сомневалась ни минуты), о чем же она будет думать…

Так вот - думала Лия Кац в эту минуту примерно следующее: «Так вот как выглядит этот Винтер!.. Ничего удивительного, что все книги доходят до меня в таком ужасном состоянии – он же явно носит их в своём рюкзаке вперемешку с обедом, да еще под дождём! Бедные, бедные книженьки! А Винтер просто настоящий преступник!»
- Ой вэй! - воскликнула Лия Кац, задыхаясь от волнения. – Ты, наверное, Макс Винтер? Ой, у тебя же наверняка все в рюкзаке книжки промокнут, иди скорее под козырёк!
- Ой вэй, - передразнил её Макс. В последствии он много раз пытался объяснить, что же почувствовал в этот момент – когда впервые увидел единственного человека в своей жизни, которого беспрекословно слушался. Всякий раз версии были разными – Берте Исааковне он рассказывал, что ненавидит женские слезы, а Лия явно была готова заплакать, поэтому ему пришлось пойти ей навстречу. Оле – что он, конечно, вовсе не собирался никуда убегать, а что он раньше не заходил в дом и только клал книги в почтовый ящик – так это просто потому, что не заходить же без приглашения. Любе он вообще ничего не сказал, кроме «отвали».

На самом деле Макс, услышав Лиин голос, пустился бежать со всех ног, то перепрыгивая через лужи, то приземляясь в самую середину и поднимая фонтан брызг. Главное – добежать до поворота… Размазывая по стеклам очков надоевшие капли, Макс добежал до арки, за которой должен был быть поворот на улицу – и снова оказался во дворе. Он метнулся к другому выходу, потом попробовал оббежать Дом Одного Окна справа, потом – слева. Ничего не менялось – он словно попал в середину картины Эшера, и краснокирпичный, увитый плющом дом неизменно восставал у него на пути.

«Дом Одного Окна нельзя случайно найти, но, если у тебя есть ко мне дело, он всегда будет за первым поворотом» - прозвучал в голове Макса голос его отца. Книги из школьной библиотеки оттягивали плечо. Мальчик в ярости топнул ногой прямо по луже, окатив себя и рюкзак еще большим фонтаном – чтобы мало не показалось! – и мрачно побрел обратно к дому, внимательно глядя под ноги, на синие качели, на ощетинившиеся мокрые кусты шиповника – куда угодно, но только не на Лию. «Если она засмеётся, я её убью», - пробормотал сквозь зубы Винтер.

Лия не смеялась. Макс собирался молча отдать ей книжки и уйти, но молнию у рюкзака, будто назло, заело, и мокрые пальцы не справлялись. Пауза затягивалась.
- Если об этом кто-то узнает, я тебя убью, - буркнул Макс.
- Я никому не скажу, - очень серьезно ответила Лия. – Но должна предупредить сразу, что у тебя не получится меня убить.
- Ой вэй, как страшно! – снова передразнил её Макс. Лия улыбнулась:
- Заходи, у меня есть малиновое варенье.
***
Кухня не очень изменилась с тех пор, как Макс был здесь в последний раз. Даже черно-белые фотографии, висевшие над камином, были всё те же – вот скрипачка Берта Исааковна Энгаус, лучшая подруга его отца. Вот предсказательница Рада Аркадьевна Ивори. Вот красавица Оля Рябинина в соответствующем венке и шарфике в горошек, хранитель городских деревьев, живущая в парке на трамвайном кольце, а вот и он сам – в самый первый раз на катке, вцепился в мамину руку и смотрит огромными, почти круглыми от страха глазами прямо в объектив. Тащит огромный букет гладиолусов в первый класс, подняв их над головой, будто двуручный меч. Ловит в прыжке мяч у футбольных ворот. Играет с Радой Аркадьевной в карты. Танцует с Любой вальс на маминой свадьбе. Новых фотографий не было.

- А где ваши? – кивнул Макс на фотографии.
Что, неужели мама этой Лии ничего тут не изменила? Не повесила рисунков своей не в меру начитанной дочки, ни одной её фотографии? Ну и дела.
- Ой, да я себя и в зеркале видела, - пожала плечами Лия.
- Раньше хранителем этого дома был мой папа, - Макс постарался придать голосу нейтральную интонацию, но прозвучало всё равно очень хвастливо. – Хорошие были времена! Они тут устраивали концерты по пятницам для всех волшебников города, а по субботам в карты играли, и я один раз у Рады Аркадьевны выиграл предсказание про свою судьбу, хотя она вообще-то их никогда не делает! Жалко, что теперь этого нет – говорят, новый Хранитель для этого слишком занудная.
- А еще что говорят? – спросила Лия. Балансируя на шаткой табуретке, она тянулась к верхней полке шкафа – видимо, за обещанным вареньем. Когда она стояла на табуретке, то была почти ростом с Макса, и ему стало гораздо труднее избегать Лииного взгляда.
- Да я не особо слушал – говорят, она самый сильный волшебник в истории города, но, по-моему, она и правда страшно занудная, - махнул рукой Макс. – Она пытается спасти всех, даже тех, кто и в Доме-то не побывал. Мол, времена тяжёлые, мы должны сами идти к людям и помогать. Животных всяких кормить! Работу людям искать! Все дела. Всякий такой возвышенный бред. А ты что думаешь об этом?
- Ужасно возвышенный бред, - Лия бледно улыбнулась. - Вот твой чай.

Где-то в глубине коридоров зазвонил телефон. Телефон?! Откуда здесь телефон, черт побери? Лия бесшумно спрыгнула с табуретки и скрылась на темной лестнице. Макс огляделся ещё раз и, на ходу попивая чай, пошёл за девочкой. Не хватало ещё встретить тут Лиину маму и объяснять ей, что же он тут делает. Авось она и ему работу найдёт – или, того и гляди, начнёт лечить его душевные раны. Ну нет.
Телефон, огромный, грязно-белый и древний, как мамонт скелет мамонта в краеведческом музее, висел на лестничной площадке. Около телефона стояла очередная табуретка, а на табуретке стояла Лия.

- Нет, это не дежурная аптека, но я вас слушаю, - спокойно говорила она в трубку. – Что, вы говорите, нужно? Срочно, да? Ой! Не волнуйтесь, успокойтесь, пожалуйста, я вам продиктую телефон, вот, слушайте – 44 35 09. Только вы, пожалуйста, не плачьте – если у них нет лекарства, вы снова позвоните мне, и мы как-нибудь разберемся. Кого спросить? Лию, спросите Лию. Спасибо, удачи вам!
Макс чуть не поперхнулся чаем. А ведь действительно – ему не приходило в голову, что раз человек, которому некуда пойти, но нужна помощь, автоматически попадает в Дом Одного Окна, то же самое может происходить и с телефонным номером. Такая экстренная справочная получается. Хм, а у этой унылой девочки довольно сообразительная мама!

- Это довольно неплохо, - признал он вслух. – Твоя мать сама придумала?
- Моя мать? – удивилась Лия.
- Ну, или кто там тебе эта новая Хранительница – это она сама придумала?
Лия неожиданно засмеялась.
- А! Сама, да - я ведь довольно сообразительная зануда! А когда на табуретке, то и ужасно возвышенная. Новая Хранительница – это я.
Макс всё-таки поперхнулся чаем – и даже, кажется, покраснел, но очень быстро сообразил, что к чему.
- Ой, Лия, тогда, может, ты спасешь и меня? Мне нужно завтра сдать всю домашку по русскому за четверть, а у меня нет даже учебника!
***
За четверть по русскому языку Макс получил четверку – потому, что Мария Ивановна отказалась ставить пятерку с нулевой посещаемостью.
- Не могу же я поставить тебе «отлично» за харизму в графе «русский язык»? – саркастично заметила учительница. – А тот, у кого ты списал, наверняка и так имеет пятерку.
Макс не стал возражать – он не знал, чего ему более не хотелось: чтобы учительница догадалась, что к делу причастна Лия Кац, или чтобы она догадалась, как именно она к нему причастна. Его репутации повредило бы и то, и другое.
Слухи не врали: Лия действительно не жалела времени на помощь ближним, не искала лёгких путей и была впечатляющей занудой. Поэтому минувшую ночь Макс Винтер провёл в Доме Одного Окна за старинным дубовым столом, где при свете волшебной керосиновой лампы делал в тетради упражнение за упражнением. Как только он начинал засыпать, непонятно, откуда появлялся этот треклятый отцовский ворон и методично клевал Макс в плечо. Зануда. Кажется, они нашли друг друга.
Лия проверила каждое упражнение, исправила все ошибки и заставила его переписать начисто. При этом она умудрилась по телефону найти какое-то лекарство для инфекционной больницы, впустить в дом двоих потерявшихся малышей, найти их телефон и дозвониться родителям, а также под утро успокоить пятилетнюю девочку, родители которой дежурили в больнице, а дома по пути к туалету внезапно обнаружился таракан.
В любое другое время Макс посмеялся бы над историей про таракана – но под утро, положив голову на стол и слушая, как на лестнице Лия своим тонким спокойным голосом подбадривает незнакомого ревущего ребёнка, для которого этот таракан – самая страшная вещь в мире, Макс думал только об одном: пока он съезжает по трубе из кабинета географии, Лия, кажется, всю свою жизнь делает вот это. В комнате было темно, только узкая полоска света от лампы на окне комнаты тянулась на лестницу – и Максу казалось, что свет тянется не к Лие от окна, а наоборот.
Теперь, в классе, на уроке русского, такие сравнения казались ему позорными для взрослого четырнадцатилетнего человека. Чтобы скрыть свою богатую внутреннюю жизнь, Макс, напустив на лицо крайне скучающее выражение, лег на парту – и немедленно уснул.
Ему снилась Лия Кац, с закрытыми глазами качавшаяся на голубых качелях во дворе Дома Одного Окна. Портрет Тургенева надо доской понимающе улыбался: этот момент тоже был неоднократно описан в художественной литературе – например, самим Тургеневым.
***
Вторая четверть перевалила за середину. Дожди еще шли, но лужи по утрам покрывались теперь тонкой ледяной корочкой, по которой очень не хотелось ходить, чтобы не повредить особый узор из вмерзших в воду листьев, веточек и больших пушистых снежинок – поэтому Люба просто прыгала через них, стараясь попадать в такт музыке в наушниках. Винтеру исполнилось 15, и ему подарили плеер, который он немедленно забыл у нее в гостях, и Люба наслаждалась музыкой круглосуточно – пока Макс не заберет!
Время шло, а Макс о плеере так и не вспомнил – впрочем, он вообще мало о чем теперь вспоминал. Зато ходил в Дом Одного Окна каждый день. Иногда он делал это по нескольку раз. Иногда он вообще не выходил оттуда по несколько дней.
«Чего доброго, он и в школу начнет ходить!» - думала Люба, напуганная тем, что Макс начал читать школьную программу по литературе. Разговаривать с ним стало скучно: сама Люба все это уже читала много лет назад, и времена, когда ей было жалко Базарова или хотелось поговорить о том, почему же Тургенев «убил» Инсарова, давно прошли. А до Натали Саррот Винтер еще не дорос – и вряд ли, увы, дорастет, потому что он-то не может взять с полки роман на любом языке и прочитать его за вечер. Но с этим Люба смирилась еще в первом классе.
Несмотря на то, что восторженный Винтер много раз пытался притащить в Дом Одного Окна и ее, Люба не ходила. Нет, конечно, она не ревновала, да и с Лией надо как-нибудь познакомиться – но чем больше в жизни Любы обнаруживалось волшебства, тем банальнее оно становилось, а это было скучно.
Пожалуй, когда сидишь на крыше дома возле пожарной каланчи и запускаешь вниз разноцветные бумажные самолетики под «Детей Декабря» «Аквариума», по твоему носу ползут первые лучи по-настоящему зимнего солнца, в мамином лыжном термосе у тебя – чай с клюквой и розмарином, который ты сама вырастила на окне, а в сумке – новая любимая книжка, думать о том, что в мире есть люди, которые могут остановить мгновение (даже самое прекрасное), совсем не хочется. В чем тогда смысл мгновения, если оно не исчезает навсегда, как солнечный зайчик на носу – неповторимое, неуловимое, загадочное?
Зачем вообще вязать восхитительный полосатый шарф длиной 3 метра, если знать: на случай, что ты станешь помирать от холода, за первым же поворотом тебя ждет старинный дом с пыльной лестницей, малиновым вареньем и возможностью попрактиковать почти мертвый язык идиш?
Ну уж нет. Наличие волшебства вовсе не отменяет сказочного сюжета, и именно им Люба планировала насладиться в своей жизни в промежутках между тем, как сама готовилась стать героем-помощником. Так что пока Макс исследовал темные коридоры Дома Одного Окна и непростую внутреннюю жизнь его обитательницы, Люба исследовала городские крыши, училась играть на флейте и заготавливала на долгую зиму рассветы: приносила на крышу трехлитровую банку и фотографировала на фоне неба. Получалось красиво. Как-то раз за этим занятием Любу неожиданно застала классная руководительница Мария Ивановна в теплых тапочках и свитере, которая вылезла на крышу своего дома встретить рассвет и подумать о поэзии Жака Превера, и они неожиданно подружились.
Люба не стала чаще ходить в школу, но весть о том, что МарьИванну уважает харизматический лидер Толмачева, здорово улучшила атмосферу (и дисциплину!) в 8Б.
В тот драматический день, когда Винтер и Толмачева впервые поссорились навсегда, ничто не предвещало беды. Люба решила для приличия зайти на русский и неожиданно встретила там Макса. Тот сделал домашнее задание (за неделю!) и сидел за партой с крайне счастливым видом, пока традиционно не уснул. Понять его было можно: все-таки правила – не самая интересная вещь, особенно если ты явно провел ночь за чем-то более захватывающим, чем ночной сон. Может, даже спас кого-нибудь за компанию с Лией?
Люба подумала-подумала – и не стала будить Макса. Вместо этого она вырвала из тетради листок и изобразила деда с тросточкой, старательно вырисовывая клеточки на кепке поперек линеечек. Закончив, Люба подсунула рисунок под локоть соседу и бесшумно покинула класс за секунду до того, как прозвенел звонок.
Дед на рисунке залихватски подмигивал. Пузырь около его головы гласил: «Совет да любовь!» .
Когда прозвенел звонок, и Макс увидел рисунок, он побледнел, решительно разорвал его на мелкие кусочки и вышел из класса.
Следующие два месяца его не видел никто – даже Люба Толмачева.

Даже Лия Кац.
***
Макс стоял на остановке, насквозь мокрый от талого снега. Последние два месяца он провел в основном так: выходил утром из дома и шел по прямой, куда глаза глядят, мимо советских двухэтажных домов причудливой архитектуры, мимо похожих на погрызенные котом кубики лего однообразных многоэтажек, мимо закрытых дворцов культуры и кинотеатров, переделанных в магазины, мимо шедевров конструктивизма – ему было все равно. Он смотрел себе под ноги и решительно наступал на свое отражение в лужах – чтобы даже случайно не заглянуть в глаза себе самому. Он проходил насквозь дворы и детские сады, перелезая, если надо, через заборы. Он столько раз пересек еврейское кладбище, что, кажется, уже начал отличать друг от друга незнакомые буквы. Он подружился с длинным рыжим котом, который жил в районе школы и иногда сопровождал Макса в его скитаниях – у кота были такие же зеленые глаза и крайне саркастичный вид.
И потом, с котом можно было разговаривать – он, хоть и не отвечал, но подергивал ушами или хвостом. Все равно лучше, чем в очередной раз говорить с самим собой, пытаясь заставить себя думать о белой обезьяне, о будущем родины, о том, в какую же сторону пишут ноты в языках, где буквы пишут справа налево; о том, почему атомный взрыв имеет форму гриба; о том, почему на памятнике рабочим на второй Вышке серп – обычный, а молот – паровой. Но только не о ней, не о ней – но Макс, конечно, не мог о ней не думать.
Он никогда не сворачивал, потому что знал, к чему это приведет – точнее, к кому.
А именно этого-то Максу и не хотелось. Точнее, не так: именно этого Максу хотелось больше всего на свете.
С того момента, как Люба напомнила ему про деда в клетчатой кепке, Макс перестал спать.
Во-первых, прежде он не задумывался о том, что же значит для него Лия и что же за чувства он к ней испытывает, раз ему хочется находиться рядом 24 часа в сутки.
Во-вторых, самым ужасным было даже не то, что он влюбился (Он! Макс! Смотревший на звезды, только когда собирался чихнуть! Вычитавший в журнале, что любовь – это одни гормоны и все!) – а то, что это произошло совершенно не естественным путем!
После двух месяцев самокопания Максимилиан Винтер понял: во всем виноват клетчатый дед. Иначе и быть не может: это волшебник в дурацкой кепке выполнил заветное желание жестокой Любы Толмачевой, которой просто надоел лучший друг, и она решила таким затейливым образом от него избавиться.
И вот теперь надо найти способ закончить это.
Подъехал автобус; мальчик поднялся на подножку, внимательно оглядел салон и тут же вышел обратно, сквозь плотную стену снега. Он проверял каждый проходящий автобус, трамвай или троллейбус - каждый раз, оставаясь ни с чем, он осознавал нелепость этой затеи, но каждый раз решал, что проверит еще один автобус – и все, домой.

Последних автобусов было уже около 20; 10 последних троллейбусов прошли мимо.
Остановился, звеня, трамвай с темными окнами без номера. Макс поднялся на подножку. Звонко разъехались двери.
- Ви-интер! – радостно приветствовала его кондуктор. – Ты чего-то рановато! Или ты задумал прямо у меня в трамвае от переохлаждения помереть? Постыдился бы – все-таки общественное место!
- Не смешно, Аида Хароновна, - мрачно пробурчал Макс, выходя.
Из глубины трамвая ему кто-то махал, но он предпочел не вглядываться, чтобы не расстраиваться. Да и, с другой стороны, если этот клетчатый дед из автобуса катается сейчас на трамвае для мертвых, он Максу больше не помощник.
Сама идея была, конечно, абсурдной. Искать по всем автобусам города непонятного деда, которого он видел один раз – чем не сумасшествие? С другой стороны – что же еще остается делать? Идти к Берте Исааковне или Раде Аркадьевне и говорить, что в городе есть еще один волшебник, да к тому же совершенно без моральных принципов?
Не явится же он к Лие со словами «Извини, Лия, я все-так пришел попрощаться, и я больше не приду – потому что это не я сам, а какой-то старый волшебник заколдовал меня. Это он сделал так, что все мои мысли только о тебе, и мои ноги сами норовят куда-нибудь свернуть, потому что за каждым поворотом – ты, и в твоем случае это не метафора»?
Лучше уж вообще не идти к ней. Никогда. Или снова начать ходить, и завтра опять оставить книжки в почтовом ящике? Но какой в этом толк, если все это не по-настоящему, если это просто чужое волшебство? Люба рассказывала ему легенду о Тристане и Изольде, которые выпили волшебный напиток, полюбили друг друга навсегда, а потом все было очень грустно и все умерли.
Макс горько вздохнул.

Ему было 15, и он, конечно, даже без всяких легенд знал все о боли, горечи и межличностных отношениях, и не было в мире человека несчастнее. Подъехал, кряхтя, очередной автобус. Макс сплюнул на землю и поклялся, что сейчас поедет домой и никуда больше из него не выйдет – чтобы избавить Лию от возможных страданий. Он же видел, как она на него смотрит – чего сомневаться, это явно была любовная магия.

Автобус дернулся – Макс не успел ухватиться за поручень и растянулся прямо в проходе. В полете он успел подумать, что смерть – сейчас самый подходящий вариант, но мокрый резиновый пол под щекой свидетельствовал о том, что ужасная жизнь Максимилиана Винтера продолжается. Он нашарил рукой очки на полу и понял, что дело плохо: помимо несчастного Лииного сердца старый волшебник в клетчатой кепке разбил (ну и что, что косвенно) еще и Максовы очки.

Где-то в салоне заохали; кто-то уже воздвигся над Максом скорбной тенью назгула, чтобы поднять его и вернуть к бренной жизни. Ему протягивали руки, отряхивали грязную косуху. Кто-то поднял с полу ставшие двухчастными очки и сокрушался, что надо теперь их чинить, а то как же бедный мальчик дойдет теперь до дому.

Макс отстраненно думал о том, что если бы он зашел в этот автобус без потерь, то явно уже через минуту стал бы невежливым угрюмым неформалом (Куда родители смотрят! Наркоман, наверное! Место точно не уступит никому!), но вот с ним случилась беда, и он сразу стал бедным мальчиком, которого все проводят домой, если что. Как же это противно.
- Ничего, ничего, - услышал он мягкий сказочный голос с хрипотцой. – Сейчас исправим.
Макс открыл глаза и увидел деда в клетчатой кепке – несмотря на зиму. Дед сидел на сидении напротив, повесив авоську с картошкой на свою волшебную клюку, и искал что-то в своем волшебном бездонном кармане – наверняка новые очки… Розовые очки?! Чтобы и мир, который видит Макс, тоже стал ненастоящим?!
- Вы! – Макс снова вскочил, рискуя упасть. – Можно без этого вашего волшебства, пожалуйста, на этот раз?
- Можно, - неожиданно легко согласился дед и извлек из кармана изоленту. – Вот, сам замотай, как тебе удобно.
Макс с ненавистью смотрел на деда. Ах, так? Смотрите-ка, он даже не отрицает, что волшебник. Не внесенный в реестр, между прочим! Тайный! Пока Берта Исааковна, тетя Оля, тетя Рада и даже маленькая Лия Кац без выходных и праздников спасают людей, он – полюбуйтесь-ка! – катается на автобусах и ради шутки занимается любовной магией!
- Вам меня помните? – поинтересовался он. Дед покачал головой:
- Нет, но, видимо, мы прежде встречались? И я тебя чем-то обидел?
- Встречались, - тихо прошипел Макс. – 31 августа, в автобусе из Левшино. Вы тогда заявили, что вы волшебник, и заколдовали меня.
Сзади кто-то, кажется, засмеялся, но Максу было наплевать. Решил к шутке все свести, да? Не выйдет! Он, Макс, так этого не оставит – он сейчас же пойдет к Берте Исааковне и расскажет, что в городе работает злой волшебник!
- Да? – дед приподнял бровь. Он был убийственно серьезен. – Вот дела. И чего же я с тобой сотворил? Надеюсь, ничего непоправимого?
- Он еще спрашивает… – процедил Макс с ненавистью. - Вы заставили меня влюбиться. Но это же, между прочим, не игрушки! Это нечестно по отношению к девушке! И ко мне тоже!
Разъяренный подросток почти перешел на крик, но никто не засмеялся – усталые пассажиры отвлеклись на свои дела. Или это тоже была магия старика?!
- Заставил влюбиться? – дед почесал нос. – Но это же очень трудно, друг мой. Ты уверен, что влюбился?
- Уверен, - глаза Макса горели. – Я ни в чем никогда не был так уверен. Я не могу без нее жить, куда бы я ни пошел, я думаю о ней. Я пытался не думать, не видеть ее 2 месяца, но это не помогает. Я… вы знаете, она не совсем обычный человек, у нее особые возможности – например, она никогда не сможет выйти из дома, и я знаю, что впереди у нас было бы много сложностей, но они меня вовсе не пугают! Она самая прекрасная в мире, хотя, наверное, в строгом смысле она не красавица – у нее длинный нос и плохая осанка. Но что такое строгий смысл?.. Вы знаете, от нее исходит свет. В буквальном смысле.
- Да, - задумчиво протянул дед. – Кажется, ты и вправду влюблен.
- Но самое страшное – что я тоже, кажется, ей нравлюсь, - почти простонал Макс. – Вы можете это прекратить?
- Зачем?
За окном проплывали, размазываясь акварельными пятнами и перемешиваясь со снегом, неоновые огни вывесок, фонарей и окон. В такую погоду в существование волшебства не особо верилось – и Макс предпочел бы, чтобы его и не существовало вовсе.
- Зачем? Затем, что ни один приличный волшебник не занимается любовной магией! Даже для себя! Мой отец волшебник, а моя мать – обычный человек, и знаете, что? Когда они развелись, он не препятствовал, хотя уж он-то мог бы ее приворожить обратно, будьте спокойны! Но это неправильно, так нельзя делать, неужели вы не понимаете? Она же не виновата в том, что я подвернулся вам!.. Вдруг она меня полюбит по-настоящему, без волшебства?
- Так ты за нее волнуешься? – волшебник очень внимательно посмотрел в глаза Максу. – А ты хороший парень. Уважаю. Давай, заклей очки и иди к своей прекрасной даме.
- Сделайте, как было!
- Все и так, как было. Все в порядке.
- В смысле - в порядке? – Макс несколько раз моргнул и попробовал не думать о Лие. Ничего не вышло. – Ничего же изменилось. Я по-прежнему думаю только о Лие!
- И не изменится, - дед пожал плечами. – Любовь нельзя призвать по волшебству. Не получится. Она и есть волшебство, так что я тут вообще не при чем. Это все ты сам.
Макс смотрел в окно. Может ли быть, что этот старый волшебник действительно не врет? Что любовной магией потому никто не занимается, что ее на самом деле и не бывает? Но как тогда все это случилось?.. Почему Лия оказалась в их классе, почему именно он должен был носить к ней книги? Стоп. Он же сам вызвался.
- Вы точно не врете? Вы точно не делали никаких чудес? – подозрительно спросил Макс у деда. Дед тяжело вздохнул.
- Мальчик мой, я не волшебник – я врач. Я точно знаю, что чудес не бывает. Бывает только хорошо выполненная работа. Может, где-то есть и такие люди, чья работа – волшебство, я не знаю, я таких не встречал. Но если твой отец - волшебник, как ты говоришь, то, наверное, так и есть. Я уверен, он достойнейший человек, но у меня работа совсем другая. Если тебе потребуется медицинская помощь – вот, пожалуйста, звони. Подумаем, что можно сделать.
Доктор извлек из кармана блокнот и записал телефон почерком настолько быстрым и непонятным, что у Макса почему-то не возникло сомнений в том, что на этот раз дед не лгал. Все вопли про волшебство и обвинения сразу показались теперь самому Максу невозможно глупыми – у него даже уши покраснели, и оставалось только порадоваться, то волосы достаточно длинные. Он заклеил очки изолентой; получилось не очень красиво – но, кажется, без них нечего было и думать куда-то идти.
Автобус слегка занесло на повороте, заскрипели тормоза, кто-то смачно выругался на задней площадке.

- Остановите сразу после поворота, - крикнул дед.

Они с Максом вместе вышли из автобуса.
- Спасибо, - сказал Макс, глядя под ноги. – Только никому не рассказывайте, пожалуйста.
- Не буду. Не за что, - в темноте лицо деда было не видно, но, кажется, он улыбался. – Главное – не забудь, что то, что ты мне говорил в автобусе, не морок и не магия, если ты и правда так чувствуешь. Что бы дальше ни происходило – помни, что все волшебство в вас самих. В тебе и этой девочке с длинным носом. Как, говоришь, ее зовут?
- Лия Кац.
- Мазл тов, - усмехнулся дед и растворился где-то за белым снежным одеялом. Макс поднял голову и увидел впереди желтый квадрат света, который нельзя перепутать ни с чем.

Автобус сделал этот поворот за него.

 

---

Больше шлимазлов!

Давеча вечер я вдруг очень заскучала по  в сердце скерцо и написала по этому поводу сказку для "Заповедника".
Там на удивление не упоминается музыка, зато и трамвай есть, и неудачник присутствует.
Поэтому саундтрек выбирайте сами, а еще лучше - мне покажите!

В общем, вот:
n-named-nolde.livejournal.com/259694.html

---

Дисклеймер к новым "Супергероям-неудачникам"

Тексты живут в гипертексте и иногда там встречаются. Вот, например, сегодня там встретились пьеса www.dramahod.ru/play-obshestvennoe-mesto/", написанная  Лисы по ту сторону дождя, и очередные супергерои-шлимазлынеудачники.
У Зойки - коротко, зато круто! А у меня - традиционно длинно, зато скучно.

Бесконечное спасибо Зойке за помощь в работе над текстом.

(картинка из интернета для привлечения внимания)



Собственно, сами супергерои: neenious.diary.ru/p210421879.htm

---

Глава 7. Трамвай следует в депо (со всеми остановками).

...Знаешь, что случается с трамваями после смерти? Они отправляются на свалку. Но некоторые трамваи, которые были благородными и преданными, после смерти попадают в рай. Там не надо больше ездить по рельсам, они бегают, где хотят.

К. Малинина «Общественное место»

А первый котёнок был зелёного цвета,
Как трава в апреле у калитки.
Недобро косился, пропадал до рассвета,
Иногда умел играть на скрипке.

И. Белый «Бабушка Эттл»

Дождь как зарядил неделю назад, так и не думал кончаться. Небо в рваных кусках ваты, из-за которых изредка щурилось красным больным глазом солнце; нахохлившиеся мокрые кусты, которые норовили чихнуть на всякого проходившего мимо остановки; дребезжащие от холода простуженные трамваи на кольце… Зато каникулы.
Вообще-то Настя любила дождь: любила, как заползают за воротник погреться холодные капли, как ветер треплет по щеке – немного отстранённый, как и положено мифологическому созданию, как расходятся неповторимыми узорами круги по воде, и город получает возможность посмотреть в глаза и в окна своему двойнику, который проступает в лужах во время дождя и исчезает после со всеми своими тайнами. Как выползают из подъездов кошки, лежат на крыльце и светят глазами друг другу через расстояния бесконечных дворов; как пахнет под дождём сирень и мокрая штукатурка старых домов на Парковом. Как каждый дождь выбивает на барабане зонтика свою мелодию, не похожую на все дожди, что шли когда-то и будут ещё идти над городом.
Только люди в дождь вели себя как-то скверно. Они толклись на остановке, ощетинившиеся автоматическими зонтиками и поднятыми воротниками. Со стеклянной крыши тяжело падали капли, в которых отражалось серое небо и тусклая зелень кустов за остановкой, и люди не влезали под крышу, змеились, ёжились, собачились, крысились и ссорились.
- Идите под зонтик, вы же промокнете, - предложила Настя мрачному пожилому мужчине, который показательно и громко вышел из-под стеклянного козырька, потому что под ним кто-то курит, а ну это же свинство курить на остановке и вообще эта молодёжь, ни стыда, ни совести.
Не меняя выражения лица, пожилой мужчина встал под Настин зонтик и, торжествующе глядя на оставшихся под общей крышей, закурил.
Подъехал краснощёкий трамвай, и вся остановка устремилась в его звенящие в такт дождю двери. Табличка «Трамвай следует в депо» почему-то никого не останавливала. Дождь ускорился тоже – хотя сесть без билета, понятное дело, не смог. Настя стояла на остановке и, раскрыв и зонт, и рот, смотрела, как, войдя в трамвай, промокшие пассажиры начинают вдруг улыбаться там, в трамвайном тепле – как будто дом уже стал ближе, хотя никто никуда ещё не едет.
- Заходи давай, сейчас поедем, - из окна высунулся кондуктор, молодой парень в каких-то смешных, как будто не по возрасту ему старых очках. – Или ты тут просто так стоишь с зонтиком, для заблудших душ?
Настя улыбнулась ему во все свои кривые зубы и подумала, что, кажется, определилась с планами на летние каникулы. И только потом, глядя вслед уползающей красной гусенице, подумала, что ведь по пути в депо краснощёкий трамвай мог, наверное, проезжать и её остановку, и надо было спросить.
***
В кустах за трамвайной остановкой раньше жило целое семейство гномов; по вечерам, когда людей на остановке уже не было, они обычно выходили посмотреть на трамваи, подсаживали друг друга, чтобы забраться на стеклянную скамеечку, и ходили по ней, прозрачной, как будто по небу. Теперь никаких гномов не было. Настя отдавала себе отчёт в том, что фантазиям свойственно таять со временем (и с возрастом фантазирующего), но от этого утраченные гномы не становились менее реальными, и скучала она по ним не меньше.
Точно так же скучала она по невидимым кошкам, жившим когда-то в конце улицы в кустах у заброшенного дома; по бабушке с винтовкой Мосина, которая жила на последнем этаже в соседнем доме и выходила погулять, маскируя винтовку под зонтик, а на самом деле следила за тем, чтобы в граффити на гаражах кто-нибудь орфографических ошибок не наделал; по мальчику, жившему на крыше и занимавшемуся главным образом игрой на флейте в ветреные ночи и кражами левых носков с бельевых верёвок на балконах. Как иначе объяснить тот факт, что они всё время куда-то деваются? Разумеется, никак.
В Настином мире всему находилось очень логичное объяснение, не устаревавшее даже когда взрослые предлагали свою версию событий. Да, может быть, краска на Доме Офицеров под крышей и правда течёт из-за проблем с водосточными трубами, но это не противоречит тому, что дому грустно расставаться с улетающими на зиму птицами, и он плачет. Может быть, «зебры» на переходах просто стираются под колёсами машин, а не линяют на зиму, чтобы не сливаться с белым снегом – но как тогда объяснить время этого стирания?
Взрослые не особенно интересовались такими совпадениями. Мама, дежурный милиционер, папа, дежурный врач, и бабушка, которая большую часть жизни дежурила на садовом участке, среди медленно желтеющих тыкв и огурцов, которым даже в парнике почему-то холодно до мурашек, всю жизнь главным образом интересовались тем, поела ли Настя, сделаны ли у неё уроки и где она опять ободрала коленки.
Где-где. Лазали с Пашкой по гаражам. Ведь если рассказать правду о том, что Настя с Пашка на этих гаражах гоняли грифонов, чтобы те не увязли в гудроне, никто не поверит. А главное доказательство, грифонье перо, забрал Пашка, чтобы завтра посмотреть под микроскопом (у него есть!)
Насте в этом феврале исполнилось 13, и никаких грифонов на гаражах она не встречала уже несколько лет, да и всё равно в них так никто никогда и не поверил. Ну, почти никто.
Единственной, кто всегда выслушивал Настину версию событий и принимал её со всей строгостью, была её бывшая учительница в музыкалке, Берта Исааковна. Она так и писала в дневнике: «Опоздала на урок на 10 минут: расшифровывала тайные письмена на строительном заборе на ул. Газеты «Звезда». Домашнее задание: этюд – следить за ритмом, не торопясь играть после репризы; «Мазурку» наизусть; по поводу забора на ул. Газеты «Звезда» можно проконсультироваться в книге И. Фридриха «История письма» (М., 1979).» или «Пропустила урок. Говорит, что кормила невидимых кошек в деревьях за остановкой «ул. Ивановская» и несколько заигралась с ними. Оценка за урок, следовательно, неудовлетворительная. Домашнее задание: все акценты играть так, как написано композитором Венявским, а не некой невидимой лапой (не хочу обидеть никого из котят, но, кажется, в скрипичной музыке они совершенно ничего не понимают!)»
К богатому внешнему миру, окружавшему Настю, Берта Исааковна относилась с той же ироничной, но беспощадной серьёзностью, как и к невыполненным домашним заданиям, плохо сданным тех.зачётам и прочим неизбежным для ребёнка, которого родители загнали в музыкальную школу, вещам. Сперва Настя считала, что учительница её ненавидит и хочет от неё избавиться, но во втором классе, когда после очередного домашнего концерта для рёва с завываниями в трёх частях мама сдалась и отправилась было отчислять Настю из музыкалки, Берта Исааковна внезапно явилась поздним вечером прямо к ним домой.
Был дождь, а она забыла зонтик. Берта Исааковна стояла в дверном проёме – в строгом костюме, с которого ручьём (хотелось сказать – водопадом) торжественно стекала вода, и забавной старомодной шляпе с вуалью, и в этой вуали, как в паутине, запутались капельки воды.
…Зайдя в Настину комнату, Берта Исааковна молча достала из футляра Настину скрипку и начала играть. Настя, сперва от страха вжимавшаяся в стул, ко второй пьесе, наконец, смогла вдохнуть, а к шестой не заметила, как сама заплакала – но, кажется, уже не от ненависти к музыкальной школе.
Берта Исааковна играла, наверное, часа три. За это время соседи сверху навсегда разлюбили Михаила Круга; Настина мама, прижавшаяся ухом к двери, вновь пережила в своей голове свою первую любовь, а все Настины игрушки прониклись любовью к скрипичной музыке – особенно плюшевый медведь с клетчатым ухом, видимо, благодаря наличию этого уха обладавший музыкальным слухом, и кукла-чайница, которая в былые времена явно согревала чайники в каких-то музыкальных салонах и теперь почти всплакнула от ностальгии.
Потом Берта Исааковна бережно положила Настину скрипку обратно в футляр, наконец, посмотрела на саму Настю и совершенно неожиданно улыбнулась.
- Это наша с тобой программа до седьмого класса. Тебе нравится?
- Да!.. А вот это вот, седьмое по счёту, что было?
- Узнаешь в 5 классе, в первой четверти, - снова улыбнулась Берта Исааковна. – На завтра, так и быть, задания я не дам тебе. Можешь идти рассказывать своим невидимым зверям о важности оттенков в музыке, но на урок не опаздывай, пожалуйста. И не уходи больше от нас.
…Берта Исааковна умерла во второй четверти Настиного пятого класса. С новой учительницей Настя сразу не поладила – её не то что тайные письмена на заборе или грифоны на гаражах, её и оттенки в музыке не очень-то интересовали. Однако, когда Настя уже собиралась второй раз отчислиться из музыкалки, к ней снова неожиданно явилась ночная гостья.
Гостью звали Ася, она была такая же рыжая, как Берта Исааковна, и у неё были такие же глаза и нос – правда, распухшие от слёз. Ася вручила Насте увесистую папку с нотами, размером почти с саму Настю, и протяжно всхлипнула.
- Это бабушка просила передать. Тут твоя оставшаяся программа до седьмого класса и ещё ноты, которые она отобрала для тебя.
Настя кивнула одними ресницами. Слёзы висели на их кончиках как капли дождя на ёлке, под которой жили Настины невидимые котята.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что, в промежутках между ловлей грифонов на гаражах и наблюдением за невидимыми формами жизни, Настя продолжала играть на скрипке, а соседи сверху и кукла-чайница тайно, но с большой любовью её слушали. Что стало с плюшевым медведем с клетчатым ухом, Настя не знала: когда ей было 8, она подарила медведя на Новый Год Берте Исааковне. Всё-таки раз у него музыкальный слух, лучше жить у настоящего скрипача – и Берта Исааковна с этими доводами согласилась с обычной для неё серьёзностью.
Но летом в музыкальной школе тоже были каникулы. Поэтому следующим утром Настя вышла из дому, держа в руке не смычок, а зонтик.
***
Дождь и не думал кончаться – но вздумай он кончиться сегодня, Настя бы, пожалуй, расстроилась, потому что шагала по лужам с самым большим из найденных в доме зонтов вовсе не просто так. Она твёрдо намеревалась принести обществу пользу.
Что ещё делать, когда невидимые котята уже не подстерегают тебя в кустах, гномы с остановки навсегда уехали куда-то в свою гномью страну, Пашка с родителями ¬¬¬-- в Москву, а остальным приятелям и приятельницам стало куда интереснее играть в компьютерные игры или обсуждать противоположный пол, чем лазить по гаражам и деревьям? Поэтому Настя шлёпала желтыми резиновыми сапогами по глубоким лужам и представляла, что лужи от соприкосновения с сапогами становятся жёлтыми насовсем, а не на мгновение.
Вот и остановка – как всегда, полна народу, не вмещающегося под козырёк. Настя встала чуть в стороне и раскрыла папин огромный зонт. Это был, конечно, зонт с историей, но Настя её не знала – вроде бы достался он папе ещё от его папы, а где его взял дедушка, вообще неизвестно. Надо бы разузнать… Ну, или придумать, если не получится разузнать.
- Вставайте кто-нибудь ко мне, места хватит, - предложила Настя нахохлившейся остановке. Остановка воззрилась на неё с единодушным недоумением.
Впрочем, несколько усилившийся дождь послужил гораздо лучшей рекламой Настиного начинания, чем любые слова, и очень скоро девочка стояла в плотном кольце незнакомых ей и друг другу людей, напряжённо вглядывавшихся в размытую даль в надежде на трамвай. Сначала люди стояли молча, но потом, очевидно смущённые неожиданной территориальной близостью, начали тихонько переговариваться.
- А я до ЦУМа тут доеду? – интересовался молодой парень с почти птичьим длинным носом у пожилой женщины с тремя авоськами, которые она всё пыталась тоже разместить под зонтом.
- А давно восьмого трамвая не было? – вопрошала птиценосого парня девушка, прятавшая под плащом кота, крайне недовольного окружающей атмосферной влажностью и окружающей атмосферой в целом.
- Да когда же эта погода кончится-то? – женщина с авоськами вопрошала, очевидно, окружающий мир в целом.
Мальчик в кепке и футболке с надписью НАТЕ! не то ненавидел окружающий мир, не то молча цитировал Маяковского.
Дождь был. Трамвая не было.
Но когда он через 15 минут подошёл, то вся компания из-под зонтика направилась к дверям уже совместно.
- Его зовут Станиславский, - объясняла девушка мальчику, который сосредоточенно чесал кота, укрыв его от дождя кепкой. – Это потому, что он никому не верит. У него была тяжёлая жизнь.
- На лечфак сдавать биологию, но там нетрудно, - кивала женщина птиценосому парню, который нёс в трамвай его авоськи. – Если вы придёте к нам на кафедру, мы вам программу дадим, и вы спокойно подготовитесь. А что ЕГЭ – ну подумаешь. Надо просто пережить, тем более что вы же училище закончили.
Настя смотрела им вслед и гадала, кто же соберётся под зонтиком в следующий раз и сколько времени уйдёт на знакомство у них.
...День прошёл неожиданно быстро. Люди менялись под зонтом то быстро, то медленно; вечером пошли обратно уже знакомые утренние, кто-то даже принёс Насте булочку с корицей в благодарность за помощь – булочка была очень кстати, потому что перерыв на обед Настя сделать забыла.
К тому моменту, когда к остановке, звеня, резво подкатил очевидно последний трамвай с надписью «следует в депо», на остановке осталось четыре человека – двое из них уже побывали под Настиным зонтом сегодня утром, поэтому встретились как старые знакомые и уже обсуждали, какой футбольный комментатор лучше.
- А до Разгуляя идёте? – поинтересовались они хором у кондуктора. Вчерашний парень в старомодных очках кивнул.
- Молодой человек, а на Висим? – робко спросил очень грустный дедушка с двумя таксами, которые стояли в луже почти по уши, и их поэтому было очень жалко.
- И на Висим, конечно, - заверил его кондуктор.
- Тогда, может, и на Тимирязева? – ухмыльнулась Настя, стряхивая с зонта капли воды.
- Идём. Залезай, - парень сделал приглашающий жест рукой. Выгоревшие на солнце за май Настины брови поползли вверх: остановка «улица Тимирязева» была не только не по маршруту, но и вообще в другой стороне.
Впрочем, стрелка на часах уже ползла к часу ночи, и, хотя родители, конечно, оба наверняка на дежурстве, должны же они когда-нибудь вернуться. Настя сложила зонт, забралась в трамвай и только устроившись очень уютно на самом заднем сидении и наблюдая, как смазывается картинка в заоконном мокром калейдоскопе, поняла, что у неё нет денег на проезд.
- Ты же собиралась на Тимирязева ехать, - подозрительно спросил кондуктор, когда на следующей остановке Настя поднялась и пошла к выходу.
- У меня денег нет, извините, - вздохнула Настя. – Но это ничего. Я пешком.
- За проезд оплата не деньгами, - махнул рукой кондуктор. – А историями. Но правдивыми.
- Историями про что?
Как вы понимаете, после многолетнего взаимодействия с невидимыми зверями и прочими грифонами такие мелочи, как оплата проезда в городском наземном транспорте чем-то столь эфемерным, не могли удивить Настю.
- Разными, - пожал плечами кондуктор. – Сегодня у нас будет день историй про… про волшебные места. Только, чур, правдивые.
Правдивые? Конечно, она сейчас что-нибудь расскажет, и все начнут опять смеяться. Впрочем, от того, что Настя выросла, её детские истории не стали менее реальными. И менее жизнеутверждающими, между прочим. Но волшебные места… Это и правда трудная задача.
- На самом деле почти любое место – волшебное, - начала Настя, прокашлявшись. – Просто надо присмотреться, чтобы понять, чем именно. Например, на гаражах на улице Тимирязева, за старым спортзалом, раньше жили грифоны. Никто не знает, откуда они появились там, просто в один прекрасный день прилетели и всё. А потом также внезапно улетели, только перья их влипли в гудрон – не маховые, конечно, а так, покровные. Но их и сейчас можно там найти. Или вот на улице Сибирская, на крыше дома № 1 живёт мальчик, который в ветреные ночи играет на флейте, я сама слышала. А просто зайдёшь во двор – так кажется, что он обычный.
Было тихо – Настя с удивлением поняла, что в трамвае-то полно народу, и люди вокруг, кажется, слушают её. Какая-то светловолосая девушка с короткой стрижкой рисовала на запотевшем окне грифона (довольно похоже); пожилой дедушка в большой шляпе, с таксами и с тросточкой улыбался и грустно, но очень понимающе кивал головой. Кондуктор поправил свои старомодные очки и выжидающе смотрел на Настю – и ей вдруг захотелось поделиться с этим вечерним усталым трамваем историей про по-настоящему волшебное место. Без дураков и детских фантазий.
- …Но эти места как были, так и остались в городе – можно сказать, что мальчиков с флейтами или грифонов не бывает, и я вырасту, а эти дворы и гаражи так и станут стоять, если только их не снесут или не перестроят. А было одно место, которое было и пропало. И никак его больше не найти.
- Это что за место такое? – поинтересовался с задней площадки рыжий мужчина в костюме врача скорой помощи. У него были усталые, какие-то тоже рыжие глаза, и вообще он весь был как-то похож на взъерошенного кота, и после третьего часа беготни готового храбро броситься на бумажку или крышечку.
- Когда я была маленькая… - Настя вздохнула. Она уже, честно говоря, пожалела о том, что начала об этом говорить: всё по-настоящему важное, будучи высказанным, почему-то начинает выглядеть глупым и незначительным, как сдувшийся воздушный шарик. – Так вот, однажды мы с мамой ходили гулять, и я случайно зашла во двор, в котором были качели. Синие качели на верёвочках. Они так музыкально скрипели… Я не знаю, что в них такого было, но когда на них качаешься, то кажется, что можно потрогать небо, и радугу, и… ну. И кажется, что все твои фантазии на самом деле правда. И тогда становится… не страшно взрослеть, что ли. В общем, я всю жизнь потом хотела найти это место и не нашла. Я в мельчайших подробностях помню дорогу туда, но её нигде нет. Вы, наверное, не понимаете…
- Напротив, очень хорошо понимаем, девушка! – стукнул тросточкой об пол дедушка в шляпе. – И там, знаете, там ведь ещё такие кусты шиповника были рядом с качелями, вроде бы, знаете, небольшие такие, а зайдёшь в них – кажется, что это лабиринт бесконечный. Я в них тогда мяч положил, чтобы вернуться и забрать, но, знаете, 70 лет прошло…
- Мяч, - оживилась девушка с короткой стрижкой. – А не такой футбольный мяч, только у него несколько заплаток было из рыжей кожи?
- Именно, именно! – обрадовался дедушка. – Это из папиной куртки заплатки мы сделали. А что, скажите, неужели в ваше время он всё ещё был там?
- Был, конечно был, я училась им забивать пенальти! Такой прекрасный мяч!
- Да, мяч что надо, спасибо вам за него! Я тоже там с ним поиграл, своего-то не было…
- Там ещё такие бесконечные классики, если завернуть за кусты шиповника!.. Ещё там на турниках сушились ковры с такими странными рисунками, что кажется, можно было в эти рисунки войти и не выйти…
- Скажите, а мяч-то на месте? Я бы хотел, чтобы мой сын тоже его нашёл когда-нибудь…
Трамвай оживился. Все наперебой обсуждали дорогу к синим качелям на верёвочках. Кто-то смеялся, у кого-то в глазах блестели слёзы. Получалось, что все люди в трамвае бывали в этом месте. Единожды. И все искали потом этот двор, так и оставшийся с каждым на всю жизнь – до конца не уверенные, как и Настя, что это место им не приснилось, и туда правда можно найти дорогу. Но так же не может быть? Ultima Thule, сказала бы Настя, если бы знала, что это такое. Но она не знала, и потому только вопросительно смотрела на кондуктора в старомодных очках.
- Это что получается – они все… все там были?
- Остановка «улица Тимирязева», - объявил вместо ответа кондуктор. – Следующая остановка «Дом Одного Окна». Уважаемые пассажиры, следующая остановка только для посадки, высадка пассажиров производиться не будет.
Этого, конечно, быть не могло – старый трамвай не мог не в ту сторону, да ещё и за 5 минут проехать полгорода. Но двери звонко разъехались, и за размазанной акварелью отражавшихся в мокром стекле огней Настиному взору предстал умытый дождём Дом Офицеров (сквозь свежую краску на его стенах уже проступали бегущие из-под крыши ржавые подтёки, похожие на слёзы по не вернувшимся с прошлого года птицам) и её собственный родной дом – рыжий, большеглазый, со старой рябиной под окном. В окне на кухне горела жёлтая лампочка: значит, родители дома. Надо спешить.
***
- О, а вот и ты, - поприветствовал Настю знакомый голос. Голос исходил из огромного синего в клеточку дождевика, из которого торчал только вполне птичий нос, по которому Настя без труда узнала вчерашнего абитуриента медицинской академии. – Я на всякий случай принёс тебе малиновое варенье: всё-таки под дождём стоять не очень полезно.
Из глубин дождевика на свет появилась тонкая рука, и правда сжимавшая майонезную банку, на которой что-то было очень неразборчиво написано.
- Малиновое – моё любимое! И, судя по почерку, у вас есть много шансов стать врачом, - улыбнулась Настя. Птичий нос явственно покраснел.
…Дождь явно был с Настей в сговоре на эти каникулы – потому что, проснувшись утром, шлёпая босыми ногами по холодному полу и по пути к окну пытаясь разделить в голове сон и явь, Настя больше всего боялась, что за окном будет сухо и солнечно. И, значит, повода сделать мир сегодня лучше не будет… а точнее – повода ещё раз прокатиться на таинственном трамвае, где за вход платят историями.
Как ни удивительно, люди на остановке не просто были одни и те же – многие третий день подряд приходили на остановку под проливным дождём без зонтов и смотрели на небо с бескрайним удивлением. Зато все узнавали Настю, приветствовали и норовили покормить. Доедая очередную булочку (на этот раз с абрикосовым вареньем) Настя думала, что быть спасителем человечества, пусть даже всего лишь от дождя, довольно неплохо.
За этот день она также узнала очень много нового – например, что в википедии есть статья про аэропорт Бахаревка на персидском языке, что в Мотовилихе была улица под названием «Потерянная», но теперь она почти совсем куда-то потерялась, что прототипы «Трёх сестёр» Чехова жили в этом городе в том доме, где сейчас медицинское училище, а ещё что если собака весь день сонная или ест траву, то это, несомненно, к дождю.
Настя не была уверена в том, что это полезная информация, но стоять с зонтиком и спасать людей от дождя всё ещё было интереснее, чем учить очередной бесполезный (с её точки зрения) этюд от новой учительницы в музыкальной школе, а по программе Берты Исааковны они не занимались.
Но вообще, если быть совсем честными (а мы, как и всегда, будем), то с самого утра Настя ждала только одного – самого последнего трамвая, который следует в депо какими-то одному ему ведомыми маршрутами. И больше всего боялась, что дождь закончится раньше, чем движение трамваев – потому что мысль о том, что трамвай может не прийти, конечно, даже не могла прийти Насте в голову.
И он действительно не мог не прийти. На этот раз Настя запрыгнула на подножку самой первой и с плохо скрываемой радостью побежала к кондуктору.
- До Тимирязева? – спросил юноша, задорно глядя на Настю сквозь старые очки – как если бы у героя чёрно-белого фильма внезапно оказались голубые глаза и он вдруг начал бы ими вопреки законам жанра подмигивать.
- Не знаю, - честно ответила Настя. – А куда вы после Тимирязева? А то вчера я вышла на самом интересном месте.
- Ну, значит, сегодня поедем подольше, - буднично ответил кондуктор. – Почему бы не порадовать хорошего человека. Тем более что после твоей вчерашней истории количество плохих снов в городе снизилось на 15%.
- Это как? – не поняла Настя.
- Ты напомнила многим о том, что у них было детство, - ответил за кондуктора кудрявый длинноволосый парень, сидевший рядом с ним. У кудрявого парня были весёлые зелёные глаза и грустные тёмные круги под ними. – Многие из них поделились тёплыми воспоминаниями с близкими, с друзьями, и все они увидели сны про это – а не про то, например, что у них кредит не выплачен или, например, зарплату опять задержали. А те – со своими друзьями. Вот тебе 10 процентов. А ещё, когда ты помнишь, что сам был ребёнком и играл в саду Дома Одного Окна, то ты и к чужому детству относишься с большим пониманием. И не поставишь, например, сына перед сном в угол. Вот тебе ещё 5 процентов.
- Во дворе чего? – Настя интуитивно ухватилась за ключевое слово. – И если это место с качелями, то как туда снова попасть?
- Дома Одного Окна – это городская легенда, которую все знают, но никто никому не рассказывает, - кондуктор почесал переносицу и снял очки. Выглядело это в точности как если бы он вынырнул из чёрно-белого в цветное кино. Но Настю такие мелочи уже не очень интересовали.
- То есть если я выйду на остановке «Дом Одного Окна», я снова туда попаду?!
- На этой остановке нельзя выйти, - кудрявый зеленоглазый парень как-то грустно покачал головой. – Ты не попадёшь в Дом Одного Окна до того дня, когда это будет нужно, и я надеюсь, что этот день наступит ещё не скоро. Но ход твоей мысли мне нравится.
Трамвай остановился, вздрогнул и открыл двери. Запахло дождём и липовым цветом; с остановки доносилась музыка – кто-то хрипло жаловался из динамиков на то, что с ним сделали химия и жизнь. По ступенькам поднялись двое - высокий худой мужчина непонятного возраста с длинными совершенно серебряными седыми волосами и пожилая невысокая цыганка с роскошной косой, которая если и знала, что такое седина, то разве что в теории и через третьи руки.
- Остановка «Сад Свердлова», - объявил кондуктор. – Трамвай следует в депо со всеми остановками. Оплата проезда сегодня…
- Городскими легендами, которые все знают, но никто никому не рассказывает! – выкрикнула Настя, пока он не успел договорить. Наступила тишина. Зеленоглазый парень улыбнулся до ушей – казалось, что он сейчас улыбнётся ещё шире, как чеширский кот. Кондуктор пожал плечами, снова надел очки и спокойно повторил, повернувшись к вошедшим:
- Оплата проезда сегодня городскими легендами, которые все знают, но никто никому не рассказывает. Передавайте за проезд, пожалуйста.
Вошедшие выглядели так, как будто дождь на улице их совершенно не касался. В прямом смысле: может быть, конечно, они стояли под козырьком остановки, но их явно не коснулась ни одна капелька воды. Даже самая маленькая.
Они сели через проход от кондуктора и кудрявого зеленоглазого парня, пожав им руки как старым знакомым.
- Здравствуйте, Игорь Иваныч. Вы куда путь держите? – поприветствовал седого кудрявый.
- Привет, Ян. Сколько лет, сколько зим. Да вот, решил навестить Пенелопу и учёного кота погулять сводить. Завтра будет опять концерт, будет не до того. Ты, кстати, придёшь?
- Я не знаю, дел много. Как с Асиными управлюсь, сразу надо за свои, так весь день и проходит, - Ян вздохнул и убрал за уши свесившиеся на лицо волосы. Настя с удивлением заметила, как много в них седины, и ей стало его немножко жалко.
- Если тебе чем-то надо помочь, Ян, ты же знаешь, я готов. А вы, Рада Аркадьевна, придёте?
- Приду: раз пропустишь, а потом тебе Берта всю неделю сниться будет, чего доброго! Заболтаешься с ней - так и работу проспать недолго.
- Ой да не правда, - Ян раздражённо махнул рукой. – Она никогда так не делает. Берта Исааковна очень скромная и вообще не любит людям сниться, её постоянно приходится упрашивать. Она всё время боится кого-нибудь расстроить.
- Шучу я, шучу. Просто соскучилась по ней очень, - вздохнула пожилая цыганка.
Настя сидела, вжавшись в жёсткое сидение, и старательно делала вид, что смотрит в окно, за которым величаво проплывали Мотовилихинские заводы, мимо которых обычные трамваи, кажется, не ходили уже лет 10 – но на самом деле, конечно же, ловила каждое слово этих странных людей, не намокающих под дождём. Что за концерт? И может ли быть в этом городе два музыканта, которых зовут Берта Исааковна? Ведь нет же. Конечно, не может. Значит…
- Всё это прекрасно, но, во-первых, до какой остановки вы едете и, во-вторых, у вас не оплачен проезд, - тактично напомнил Кондуктор (поскольку он так и не представился, Настя решила просто мысленно добавить этому слову капитализацию). Рада Аркадьевна закатила глаза. Игорь Иванович повернулся к Кондуктору.
- Мне – до улицы Революции. За проезд… чем там? Городскими легендами, которые все знают, но никто никому не рассказывает? Хорошо, чего же далеко ходить. Вот, например, на Сибирской есть памятник Пушкину – про который вы все, конечно, всё знаете; даже то, что его когда-то потеряли и почти по сказочной случайности нашли спустя 10 лет на помойке возле завода. Это, конечно, очень оптимистичный факт – если в нашем городе можно найти потерянный памятник, значит, возможно, и другие потерянные вещи неожиданным образом отыщутся. А рядом с памятником есть бронзовые решетки-барельефы с героями сказок Пушкина. Они, конечно, не такие легендарные, но очень полезные: о русалочий хвост можно открыть банку пива, а на бороду карлику – опереться, когда завязываешь шнурки. Сказочная польза, в общем. Но есть у них ещё одна особенность. Бронза, конечно, не самый теплопроводный сплав в мире, но даже она может отозваться на человеческое тепло довольно быстро. Поэтому фигуры на барельефах легко оживают. Русалка, например, даже когда-то закончила соседний педагогический университет по специальности «Психология развития» и не прочь кому-нибудь оказать консультацию по воспитанию детей и особенно – по вопросам закаливания. Но я бы не советовал вступать с ней в научные споры: возражений она не любит, а собственные её концепции всё же достаточно сырые и в них много воды. Зато Учёный Кот – в высшей степени приятный и образованный собеседник; кстати, очень любит молоко (взрослые кошки плохо переносят лактозу, если только они не бронзовые) и долгие прогулки на берег Камы, когда никто не видит. Правда, со временем у Кота ухудшилось зрение (годы берут своё, особенно когда много читаешь), и теперь мне или другим его друзьям приходится его сопровождать. С другими персонажами я общался меньше, но у них тоже, без сомнения, очень интересная внутренняя жизнь, и в городе есть много людей, которые могут о них рассказать – но почему-то никогда этого не делают, иначе и моя история не подходила бы под сегодняшние критерии зачёта. Достаточно?
- Вполне, - Кондуктор поправил очки, улыбнулся совершенно завороженной Насте и щёлкнул кнопкой диктофона. – Следующий. Рада Аркадьевна, а вам до куда?
- А? Что? До «Рабочего посёлка», - Рада Аркадьевна, кажется, задремала и даже начала немного похрапывать: было очевидно, что уж ей-то эта городская легенда точно была известна и она совершенно не понимала, зачем кому-то нужно её рассказывать. – Что ты говорил там про проезд? Байки, которые все и так знают? Студент, ведь скучно же, да и у тебя они все есть ещё со времён, когда ты с Аидой Хароновной ездил и песни в переходах пел.
- Ну, может, новую найду – философски отозвался Кондуктор и кивнул на Настю. – Да и молодое поколение жаждет историй. Так что расскажите им что-нибудь.
- Это тебе, что ли, баек не хватает? – грозно спросила Рада Аркадьевна, смерив Настю оценивающим взглядом. – Так бы и сказали: нужны истории, от которых и ребёнок со скуки уснёт. Ну давай, выбирай, что тебе рассказать перед сном.
Настя растерялась. Всё было слишком интересно. Кто такая Аида Хароновна? Чему учился Кондуктор, если он студент? В конце концов, как сделать так, чтобы тебе приснилась Берта Исааковна – и почему этот кудрявый Ян так хорошо разбирается в том, что и кому снится? Вопросов было слишком много, и хотелось задать их все одновременно – потому что Настя к своим 13 точно знала, что невидимые котята исчезают из кустов, грифоны улетают, и завтра эти люди уже, скорее всего, не поедут в трамвае, и, значит, унесут свои тайны с собой. Но ладно. Нужно быть последовательной.
- Расскажите про Дом Одного Окна, - выпалила Настя и на всякий случай опять вжалась в кресло.
Рада Аркадьевна зевнула, тактично прикрыв рот рукой. Потом шумно высморкалась. Потом, с надеждой поглядев на Кондуктора, попыталась молча воззвать к его разуму, и, всем видом показывая, насколько ей скучно, начала:
- Дом Одного Окна, стало быть… Я даже не знаю, когда он появился, больно надо оно, знать-то. Берта вот точно знала, её спросите. Но точно скажу: плющ на стенах уже успел добраться до крыши и спуститься обратно раз десять. Так, что и адреса стало невидно, одна табличка осталась. Я уже сто раз Лие говорила, что надо её покрасить, да только кто это будет делать? В доме этом снаружи - два этажа, а изнутри – кто ж знает, там каждый своё видит. Но на верхнем этаже есть окно, в котором всегда горит свет, который видно из любого угла этого города. Хоть на Бахаревку зайди, хоть в Лёвшино заплутай, а надо будет по свету сориентироваться – не переживай, увидишь.
Ещё есть двор у него; в этом дворе у нас в городе обычно проходит середина детства. В день, когда человек вроде как начинает взрослым становиться, он обычно находит этот двор, чтобы успеть там наиграться, потому что мало ли, что потом в жизни начнётся. У некоторых вон, во время войны, например, детство-то всё из этого дня во дворе и состояло. Как бы они без этого дома? Нельзя же совсем без детства, понимаешь?
Настя притихла. «День середины детства» - это звучало очень правдоподобно и очень грустно. И означало, кажется, что даже если она каким-то чудом найдёт дорогу в этот двор, то всё уже будет не так, потому что дело не во дворе… Дурацкий дом. Зачем он вообще существует. Зачем она вообще про него спросила… Лучше бы про него и правда никто никому не рассказывал.
- Вообще эту байку и рассказывать-то не надо, - словно прочитав её мысли, продолжила Рада Аркадьевна. - Каждый узнаёт её сам по себе, тогда, когда приходит пора. Есть, конечно, и такие, кто не знает – но я таким людям завидую. Потому что дорогу в Дом Одного Окна человек находит только тогда, когда ему этот дом жизненно необходим. А до этого – никак.
Я думаю, каждый из нас видел это окно хоть раз в жизни. Бывает так, что заблудился человек ночью в зимних глухих дворах и замёрзших улицах и кажется, что никогда не дорогу домой, - но вдруг видит где-то вдалеке окошко, которое выглядит точь-в-точь как окно в соседском доме, и человек идёт на этот свет. Или заблудившемуся в лесу забрезжит что-то за деревьями, как будто там маяк или костёр кто-то развёл. Некоторые вообще думают, что это звезда – но какая же это звезда.
Это просто окно, которое зажигается каждую ночь и не гаснет до утра. Свет в нём горит для всех, кому нужна помощь. Но он не только к людям тебя выведет; если тебе некуда идти, когда все двери оказались вдруг закрыты, на этой двери никогда не будет замка. И найти его легко: когда некуда идти, кроме как туда, Дом Одного Окна будет за первым поворотом дороги. Любым. Там, в доме, живёт его хранитель, который тебе, в общем, поможет.
- В чём поможет? – поинтересовалась сбитая с толку Настя.
- Во всём, - судя по тону Рады Аркадьевны, как раз это-то было само собой разумеющееся. – Теоретически. Они тоже, конечно, разные были, хранители. Подход у каждого свой. Но Лия, которая там сейчас живёт, очень способная девка. Так что она и правда во всём разберётся. Кроме разве что себя, пожалуй.
Все замолчали. Щёлкнул диктофон. Трамвай, лязгнув, остановился. Двери с шумом разъехались.
- Улица Тимирязева, - объявил Кондуктор. Как показалось Насте, немножко злорадно.
***
…Дождя с утра не было. Солнечные лучи, сонно потягиваясь, приятно щекотали нос, лениво пускали солнечных зайчиков по комнате и чувствовали себя на небе вполне комфортно.
Ни тучки. Ни облачка. В пору брать пляжный зонтик и идти спасать людей на остановке от излишнего загара. Настя разочарованно листала газету с прогнозом погоды, и с каждой строчкой её надежды на дождь скукоживались, как сухие листья под беспощадными солнечными лучами.
Настя без энтузиазма доела кашу и отправилась гулять по городу просто так. Мысли девочки невольно возвращались к вчерашней истории про некую Лию, живущую в Доме Одного Окна.
Какой она должна быть, интересно? Это явно серьёзная взрослая волшебница; наверное, у неё длинные разноцветные волосы, мантия, как у Гарри Поттера, и остроконечная шляпа со звёздами. Дом, наверное, завален книгами, которые она, конечно, все прочитала – потому и может найти ответы на все вопросы. Наверняка у неё живёт какой-нибудь старый и мудрый чёрный кот, и подруги залетают на мётлах по вечерам обсудить теорию магии. И, конечно, Лия – слишком короткое имя для такой волшебницы. Наверняка это сокращение, и её зовут, например, Азалия. И у неё есть ещё 10 имён на разных языках и какая-нибудь очень сложная фамилия. Двойная. Нет, тройная.
За этими мыслями Настя незаметно дошла до памятника Пушкину (того самого, откопанного на помойке, как она вчера узнала) и села на скамейку напротив бронзового учёного кота, история про которого звучала, конечно же, как какая-то безумная детская сказка и за мыслями о Доме Одного Окна уже как-то позабылась.
…Возможно, было бы неплохо с этой Лией когда-нибудь встретиться. Но как это сделать? Может быть, можно специально заблудиться где-нибудь в Балатовском лесу, чтобы пойти потом на свет этого дома? А что если и правда потеряться, выкинуть компас, завязать глаза и уйти куда-нибудь в темноту, непонятно, куда… А вдруг не получится, и она, Настя, заблудится по-настоящему, или в тот день будет некстати туман, и она никогда не выйдет из леса? Или, наоборот, выйдет к какому-нибудь неведомому лукоморью и всё…
- Да ладно, - прервал её мысли вкрадчивый, немного ленивый басовитый голос. Настя обернулась. Погодите, нет, так не бывает. Стойте.
Бронзовый Учёный кот тем временем, прищурясь, смотрел на неё.
– Лукоморье вполне себе ведомое и вообще оно одно. Пропп писал, что это Острова Блаженные, а в «Слове о Полку Игореве» там половцы жили, но это пусть тебе Игорь рассказывает, он знаток. Мне вот лично кажется, что это то же самое, что Ultima Thule, но не всё ли равно, правда? Тем более что ты пока и Проппа не читала, и латынь не учила.
Настя округлившимися глазами наблюдала за тем, как золотилась на солнце бронзовая кошачья шкура, которую Учёный Кот вылизывал светлым (очевидно, от частого использования) языком. Кот свернулся калачиком и продолжил:
- Послушай, ну вчера-то эта история не казалась бредом, правда? И вообще, я не менее реален, чем твои невидимые котята.
- Котята? – Настины светлые брови поползли вверх. – Вы знаете моих котят?
- Я многих котят знаю, и не только твоих. Лучшие люди нашего времени тоже, бывало, общались с котятами разной степени невидимости, и это их крайне обогатило. Потому что общение с котом вообще хорошо сказывается на человеке, таково моё мнение, подтверждённое десятилетиями исследований людей, котов и памятников нашего города. Но я хотел тебе сказать не это. Как ты сама понимаешь, бессмысленно специально плутать и подвергать себя опасности, чтобы найти Дом Одного Окна – это же не так работает. На свои качели ты не попадёшь, зато куча пожарных, милиционеров или врачей тебя в конце концов найдут, но пропустят ужин и лишатся сна в поисках тебя.
- Да знаю, знаю, я же не маленькая, - досадливо отмахнулась Настя. – Лучше скажите, а вы знаете Лию из Дома Одного Окна?
- М… разумеется, - промурлыкал кот, выползая на солнечный угол своей рамы. – Что ты хочешь про неё узнать?
- Как её на самом деле зовут? Лия – это, наверное, сокращение? Как её по-настоящему зовут, со всеми титулами и фамилиями?
- Да так и зовут - Лия, - фыркнул кот. – Лия Кац. Коротко и ясно.
- А у неё есть кот? – несколько разочаровано спросила Настя. Она затруднялась сказать, как именно в её мире должны были звать волшебников, но, кажется, всё же не настолько коротко и ясно! В чём тогда смысл быть волшебником?
- Своего нет, - бронзовый язычок неожиданно тепло лизнул Настину руку. – Но голодные коты тоже к ней приходят, и она их кормит и лечит иногда.
- А собака?
- С собаками та же история. И потом, собаки же ужасно несамостоятельные, их надо выгуливать, а Лия не может выходить из Дома Одного Окна, - кот лениво точил бронзовые когти о кору дуба, периодически поглядывая на Настю и всем своим видом выражая презрение к собакам и их несамостоятельности.
- Не может выходить? Это как?
- Да известно, как, - отмахнулся хвостом кот. – Ведь всё волшебство дома завязано на ней, конечно же она никогда не сможет из него выйти. С тех пор, как она стала хранителем, она и не выходит дальше порога – такова магия. А! У неё ворон есть – но он довольно наглый и совершенно невкусный. И перья у него очень неприятны наощупь, даже если их просто нюхать или там лапой… Крайне, крайне неприятный. Но что с них, с птиц, взять… Они же даже не млекопитающие.
Чувствовалось, что кота гораздо больше интересует ворон хранительницы Дома Одного Окна, чем тот факт, что ей нельзя выходить из дома. Настя попыталась представить себе, как это: вся жизнь проходит за окном твоей комнаты, а ты можешь разве что высунуть в окно руки, чтобы потрогать дождь или погреть их на солнце, но все радости жизни – и гаражи, по которым можно лазать; и деревья с тёплой корой, к которой можно приложить руки и слушать, как по ним течёт весна; и первые проталины с цветками мать-и-мачехи на них, и даже те самые синие качели на верёвочках, взлетающие до самых облаков – всё это навсегда отделено от тебя.
- И что, её не могут сменить другие волшебники, пока она пошла бы погулять? – спросила Настя. Ей было очень обидно за эту незнакомую волшебницу. Кот покачал головой.
- Какие другие? Других таких нет. Да их и быть не может, других. Она одна у нас, а мы – у неё.
- А если с Домом вдруг что-нибудь случится, она сможет уйти? Ну там, на метле улететь…
- Если с домом что-нибудь случится, - кот внимательно посмотрел на Настю, - то улетать на метле будет поздно. И не только Лие, а всем нам. Но пока она жива, я надеюсь, нам бояться нечего. И вообще, ты всё расспрашиваешь меня, расспрашиваешь, а могла бы мне хотя бы молочка предложить. Игорь Иванович же тебе сказал, что у меня исключительная для моего возраста переносимость лактозы?
***
- Остановка «Разгуляй». Осторожно, двери закрываются. До остановки «Сад Свердлова» трамвай проследует без остановок. Оплата проезда историями о любви, - объявил Кондуктор в старомодных очках, не вставая с места. Рядом с ним сидела очень бледная, какая-то почти прозрачная девушка в старинном, каком-то театральном платье. Они держались за руки – но Насте почему-то казалось, что рука Кондуктора висит в воздухе и было не по себе.
Увидев на остановке Настю, Кондуктор вдруг изменился в лице, вскочил и сделал шаг ей наперерез, но Настя уже поднялась по ступенькам и замерла в нерешительности.
- Ой, а я не знаю о любви, - сказала она растерянно.
И правда, про что же рассказать? Ведь много же их было: она читала. Но почему-то в голову приходит только как мама с папой ругаются по ночам на кухне из-за зарплаты, которую обоим задержали – что поделать, бюджетники – а потом в обнимку плачут и курят в вытяжку; про то, как Пашка написал Ленке из параллельного класса письмо с признанием в любви, а она ему его вернула, исправив красной ручкой ошибки, да ещё и прочитала с выражением всей группе продлённого дня? Или как мама не пустила её на похороны Берты Исааковны и сказала: «когда ты вырастешь, то поймёшь – это потому, что я тебя слишком люблю».
- Да-да, конечно, тебе ещё рано, вот и выходи. Трамвай следует не по маршруту, - торопливо, скороговоркой выдохнул Кондуктор, глядя на Настю и как будто стараясь заполнить собой всё пространство трамвая.
Настя непонимающе подняла глаза на Кондуктора – и встретилась взглядом с Бертой Исааковной, стоявшей за его плечом. Это, без сомнения, была Берта Исааковна – в своём концертном костюме, со скрипкой в футляре и даже с накрашенными губами (ресницы она никогда не красила, утверждая, что всегда плачет от хорошей музыки). Ну, разве что немного прозрачная.
Глаза у Насти сделались круглее и шире трамвайных фар и немедленно наполнились слезами. Раньше, чем Настя смогла что-то сказать, губы у неё затряслись, и она, не обращая внимания на Кондуктора, как будто он был такой же прозрачный, побежала к своей учительнице.
Кондуктор схватил её за плечо.
- Да поздно уже, - спокойно сказала ему девушка в старинном платье. – Ты себя самого вспомни. Что было бы, если бы тебя Аида Хароновна выставила?
Кондуктор опустил руку, и рыдающая Настя уткнулась в призрачное плечо своей строгой учительницы, которую, кажется, никогда до этого не обнимала. Трамвай дёрнулся и поехал.
- Берта Исааковна, - сквозь слёзы бормотала Настя. – Я учу всё, что вы мне написали, у меня только «Легенда» не получается, но это потому, что у меня нет концертмейстера, и я не знаю, как вступать… Но на самом деле я просто хотела сказать, что я вас очень люблю, а то я так и не сказала.
- Настенька, милая, и я тебе не сказала, но ты же всё поняла, и я тоже. А «Легенда» на седьмой класс же, я так впечатлена, что ты вообще её играешь! У тебя очень хорошо должны получаться там все оттенки, я уверена. Ну не плачь, почему ты плачешь, всё хорошо, - пыталась успокоить её Берта Исааковна – ничуть не менее заплаканная, разумеется. – Расскажи мне, как ты поживаешь. Как твои невидимые звери? Как Паша – я слышала, что он уехал в Москву, он тебе пишет? Я слышала, теперь все пишут друг другу письма через какие-то социалистические сети… это ведь так называется?.. А теперь, пожалуйста, объясни мне, что смешного я сказала? Надо мной почему-то все смеются, когда я это говорю…
Трамвай медленно и торжественно ехал по дамбе, сквозь коридор почтительно склонившихся к нему уличных фонарей. Кондуктор мрачно смотрел в окно, за которым проплывал в липовом цвету и полной иллюминации его любимый город, наполненный историями, подобными вот этой, и думал, что любая история на самом деле о любви, поэтому проезд в трамвае сегодня, можно сказать, бесплатный.
- О чём ты думаешь? – спросил он девушку в старинном платье.
- О том, что ты, кажется, нашёл себе одну ученицу, - ответила она.
***
На остановке «Сад Свердлова» трамвай опустел – призрачные оркестранты медленно и величественно спустились по нагретым солнцем ступеням и растворились в лесу. Только Берта Исааковна периодически оборачивалась.
Настя и Кондуктор остались в салоне одни. По крыше пустой остановки забарабанил дождь.
- Как же они будут играть под дождём? – спросила Настя, кивая вслед уходящим.
- Для них это никогда не проблема, - Кондуктор уселся на верхнюю ступеньку и свесил ноги в открытую дверь. – Извини, что так вышло. Я как-то не ожидал тебя встретить в такое время.
- Кто такая Аида Хароновна? – спросила Настя вместо ответа.
- У нас в городе есть специальный трамвайный парк, - вздохнул Кондуктор. – Раньше в нём был только один трамвай. И он… как сказать-то… ходил от старого кладбища. Несколько раз в год. Чтобы все могли посмотреть на город, в котором они когда-то жили. В нём и работала кондуктором Аида Хароновна, а я как-то раз просто в него сел. Вот как ты: на остановке у центрального рынка. И пока ехали до Разгуляя, я всё понял – точнее, мне объяснили. Таисия объяснила.
- Это которая сидела рядом с тобой, - догадалась Настя, но Кондуктор не стал ни опровергать, ни соглашаться с ней, а просто продолжил.
- Я тогда учился на филфаке. Фольклор собирал – знаешь ведь, что это такое? Я много дней об этом думал – о том, сколько же историй осталось нерассказанными из-за того, что кто-то просто не успел. Даже Тая – я, конечно, в первую очередь искал трамвай из-за неё, но знал только её имя. Ну и читал некоторые краеведческие материалы про могилы на старом Кладбище и рассказ Гайдара про «Проклятую дочь». Так что я начал ходить по ночам по трамвайным остановкам, в надежде снова встретить этот трамвай – а кто ищет, тот находит, как известно. И когда Аида Хароновна попыталась выгнать меня из трамвая второй раз, я так и сказал: я фольклорист, я собираю истории, вдруг кто-то хочет поделиться? Неожиданно все захотели. Потом все захотели не только рассказать, но и послушать истории, и я стал записывать для них истории из повседневной жизни города. А потом я сказал Аиде Хароновне, что надо сделать такой трамвай и для живых тоже.
- И что она ответила?
Дождь разошёлся не на шутку, и вот по трамвайным рельсам уже неслись бурные потоки, унося по старинной брусчатке фантики от конфет, разноцветные крышки от газировки, палочки от мороженного и прочие свидетельства конечности всего прекрасного в человеческой жизни.
- Она очень довольно ответила, что от живых, на её взгляд, одни проблемы и что зачем она вообще со мной связалась. Так в специальном трамвайном парке стало два маршрута, а я стал кондуктором. И вот теперь мы ездим каждую ночь, чтобы отвезти всех, кому нужно, домой, и записать все истории, которые могли бы так и не быть рассказаны. Скажи мне, я надеюсь, ты не подумала сейчас, что смерти нет?
- Смерть есть, - ответила Настя, глядя на пляшущие в лужах круги. – Просто в любви она, кажется, ничего не меняет.
***
Человек стоял под дождём, как-то странно привалившись к стене, и не шевелился. У его ног на земле явно что-то происходило: не то бурлила вода, не то готовилась разверзнуться земля. Насте стало очень страшно, и она почти перешла на другую сторону улицы – всё-таки поездки на потусторонних трамваях способствуют развитию воображения. Мало ли, что привидится.
Или не привидится. Что бы там ни происходило, оно могло происходить на самом деле. Ты же теперь знаешь, что на самом деле может происходить в этом городе - всё, что угодно.
Поэтому Настя сжала зубы и направилась к человеку у стены.
…Она его даже знала. Точнее, видела. В трамвае. Потому что это был дедушка с тросточкой, а у его ног, наполовину в воде, крутились перепуганные таксы. Правда, сейчас дедушка был пергаментного цвета, тросточки при нём не наблюдалось, и теперь его слова о том, что во дворе с качелями он играл с мячом 70 лет назад вспоминались как какое-то мрачное пророчество.
- Вам плохо? – спросила Настя, хотя ответ был очевиден. – Я сейчас. Давайте я кого-нибудь позову. Давайте я скорую вызову.
Дедушка с явным трудом открыл глаза и кивнул ей.
Настя подняла голову, чтобы запомнить номер дома и улицу, и со всей очевидностью поняла, что скорую вызвать ей не с чего – телефон Настя утром забыла дома; всё равно от него никакой пользы.
- У меня телефона нет. Но я сейчас. Вы только никуда не уходите, - попросила его Настя, готовая разреветься от досады и страха. Дедушка попытался улыбнуться ей и снова кивнул.
…В том, чтобы в 13 лет иметь рост 130 сантиметров и голос «первое сопрано» есть, несомненно, много плюсов. Например, ты можешь пролезть в любую щель, протиснуться в любую дырку в заборе, забраться на любой чердак, взять все ноты в «Улетай на крыльях ветра» и, например, кататься в парке аттракционов по детскому билету.
Среди минусов Настя обычно называла то, что ей нельзя ездить на переднем сидении автомобиля, её не пускают на «Американские горки», над ней смеются в школе и ноги за пианино не достают до пола. И, если честно, не только за пианино.
Сейчас же, бегая под дождём от одной закрытой двери подъезда к другой и трезвоня во все попавшиеся домофоны, Настя понимала, что главный минус – в том, что ей никто не верит.
Наверное, ещё утром она и сама решила бы, что это малышня балуется, позвони ей кто-нибудь в дверь и скажи, что нужно вызвать скорую помощь для дедушки с двумя таксами (с таксами всё в порядке), и, наверное, винить жителей дома было не за что, но Настя винила. И паниковала.
Когда последняя дверь подъезда тоже никак не отозвалась, Настя от страха даже перестала плакать. Ей было холодно и одиноко, и она не знала, как она сейчас вернётся к больному человеку и скажет, что не может ему помочь.
Ну ладно; может быть, он сам что-нибудь придумает. Может быть, у него есть телефон. Может быть…
Настя набрала в грудь воздуха и побежала сквозь дождь обратно на улицу.
На повороте из двора её слегка занесло, и, падая в лужу, на лету Настя увидела его.
Качались на ветру и тихо скрипели голубые качели на верёвках; пригибались под дождём к земле кусты шиповника, под которыми в луже, среди пляшущих дождевых кругов спал старый футбольный мяч с кожаными заплатками. Мокли под дождём старинные узорчатые ковры на турниках в зарослях болиголова, растекались по асфальту цветными лужами бесконечные классики. Старый кирпичный дом, почти по самую крышу утонувший в плюще, возвышался над двором как стена леса, и в середине этой стены ярко горело одно окно на втором этаже.
Явно скрипучая деревянная дверь с затейливой ручкой и ржавым почтовым ящиком была приоткрыта; над дверью тускло светилась в лучах света табличка:
«Общество с неограниченной ответственностью «Дом Одного Окна».
Настя вскочила и, не разбирая, где лужи, а где асфальт, бросилась к двери. Она влетела в неё, как пушечное ядро, снося всё на своём пути: скамейку для обуви, старинную деревянную вешалку, какие-то верёвки, на которых сушились травы, и даже огромное мутное зеркало в старинной раме.
Навстречу ей примерно с такой же скоростью, но беззвучно сбежала по лестнице невысокая худая женщина с чёрными волосами до плеч в каком-то странном тёмном платье.
- Позовите Лию! Мне нужна помощь! – закричала Настя, тормозя о перила. – Надо вызвать скорую, угол Газеты «Звезда» и Тимирязева, там пожилому человеку очень плохо. Ему примерно 75 лет, и у него 2 таксы с собой. У него шляпа и тросточка.
Женщина в мгновение ока переместилась на лестничную площадку, где висел большой белый, как в старинных фильмах, телефон.
- Алло, скорая? Это «Дом Одного Окна». Пожалуйста, примите вызов: угол Газеты Звезда» и Тимирязева, пожилому человеку плохо… Да, конечно, это достоверная информация. Мужчина, примерно 75 лет. Да, он один там. У него 2 собаки, но я сама с ними разберусь. Да-да, конечно, можно оставить там. Спасибо! Как всегда, к Винтеру? Спасибо. Я предупрежу.
Она слегка картавила; у неё был тихий очень спокойный голос – как будто она ни минуты не сомневалась в благополучном исходе дела и совершенно не нервничала. Женщина встала на цыпочки, чтобы повесить огромную трубку своего доисторического телефона, и также беззвучно подошла к Насте.
- Всё будет нормально. По моим вызовам они всегда приезжают быстро; собаки сейчас придут ко мне, и мы их с тобой вместе покормим. Как только твоего пациента привезут в больницу, нам перезвонят. Ты действительно большая молодец, что не растерялась.
Разбитые коленки болели, Настя замёрзла и так перепугалась, что сейчас, когда всё уже почти закончилось, она, наконец, расплакалась. Она так и сел на пол, среди поверженных вещей, убаюкивающего запаха каких-то лекарственных трав и почему-то малинового варенья. Таинственная женщина села рядом с ней.
- А где Лия? – спросила Настя сквозь слёзы.
- Лия – это я, - улыбнулась хранительница Дома Одного Окна. – Приятно познакомиться.
Настя воззрилась на неё как на какого-нибудь камышового котика в зоопарке. У Лии были большие тёмные глаза, от которых паутинками расходились маленькие морщинки, впечатляюще длинный нос и какой-то очень грустный рот, хотя вроде бы она улыбалась. И сидела, сгорбившись - Берта Исааковна просто убила бы за такую осанку! В её облике не было совершенно ничего волшебного. Нисколечко.
- Да, я не очень похожа на волшебницу, - понимающе кивнула хранительница дома. Кажется, её тоже немного расстраивал этот факт – но не очень сильно. Телефон на лестничной площадке дребезжаще зазвонил, и Лия без каких-либо магических трюков снова побежала вверх по лестнице.
- Дом Одного Окна. Уже привезли? Как быстро! Спасибо. И что прогноз? Благоприятный? Ну и замечательно. Ребята, вы волшебники. Я? Ну нет, сами такие.
***
Спустя полчаса Настя сидела в кресле-качалке, завернувшись в 10 одеял, и пила чай с малиновым вареньем. Слёзы на её щеках давно высохли – да и у кого угодно высохли бы, потому что одеяла были мягкими, кресло убаюкивающе скрипело, чай был вкусный и с какими-то садовыми травками, а варенье вообще, наверное, могло вернуть веру в человечество даже самому отчаявшемуся человеку. Одним словом, варенье было просто волшебное.
У Настиных ног дремали 2 таксы, Ося и Яся. Как их зовут, выяснила Лия, которая уже оповестила родственников заболевшего дедушки, оказавшегося Николаем Сергеевичем, о том, что с ним случилось и в какую больницу его забрали; проверила, есть ли в больнице нужное лекарство, и когда выяснилось, что нет, сгоняла некоего Яна (возможно, кудрявого парня из трамвая? Не может быть, мир не настолько тесен) за ним в аптеку. В довершение всего она позвонила Настиным родителям, с которыми поговорила как старая знакомая, объяснила им, что случилось, и пообещала, что к утру Настя будет дома. Теперь Лия сидела на подоконнике, рядом с большой керосиновой лампой, и смотрела куда-то туда, где за стеклом и дождём кто-то нуждался в свете этой лампы. На плече у Лии молча сидел пафосный чёрный ворон, одинаково грозно глядевший и на Настю, и на такс, и на чашку с чаем.
- А откуда вы знаете мою маму? – поинтересовалась Настя из глубин пледа.
- Твоя мама ведь работает в милиции. Мы с ними очень много вместе работаем; довольно часто люди приходят сюда, от кого-то спасаясь, или когда они стали свидетелями чего-то страшного. Поэтому про нас хорошо знают и в «Скорой помощи», и в милиции.
- Про нас? – насторожилась Настя.
- Про меня, - развела руками Лия. – Мы вдвоём с Вороном тут живём, но он не очень разговорчивый и очень вредный, как и положено волшебному ворону.
- А он волшебный?
- На самом деле – не очень, - призналась Лия. У неё были очень милые ямочки на щеках, когда она улыбалась. «Интересно, сколько ей лет, - думала Настя. – И сколько было, когда она стала хранителем дома?»
- А вы всегда одна?
- Ко мне приходят люди, Настя. Вот, например, ты. Так что, конечно, нет.
- А к вам можно просто прийти в гости? У вас есть друзья? – спросила Настя, подумав. Лия как будто не заметила её вопроса, глядя куда-то в стену, увешанную фотографиями. На одной из них Настя узнала Раду Аркадьевну из трамвая; Рада Аркадьевна вместе с какими-то другими людьми стояла на крыльце здания с вывеской «Пермский ГидроМетЦентр». «Заслуженные члены профсоюза предсказателей» - гласила подпись в углу.
На другой были изображены трое подростков – высокий худой мальчик в очках, с неровно остриженными тёмными волосами; полная весёлая девочка со стрижкой каре в чёрном берете и… третьей, очевидно, была Лия, не очень сильно изменившаяся со времён своей юности. Только на этой фотографии она вся светилась от счастья, не в пример сегодняшнему дню. Значит, всё-таки у неё есть друзья – или, по крайней мере, когда-то были.
С третьей фотографии на Настю смотрела молодая Берта Исааковна, которая, казалось, сейчас прямо с этой фотографии куда-то унесётся в потоке своей неиссякаемой энергии. Интересно, как у неё на всё и на всех всегда хватало сил? Можно подумать, что у неё была машина времени…
Часы пробили два раза. Таксы сладко потянулись.
- Лия, а Берта Исааковна волшебница? А Кондуктор, а Ян, а Рада Аркадьевна?
Лия повернулась к Насте. В свете лампы на окне тени на её лице обозначились чётче, и оно стало выглядеть почти как нарисованное. Да и вся Лия, в чёрном платье, с вороном на плече, с длинными пальцами и острыми коленями казалась как будто ненастоящей, книжной иллюстрацией на странице, которую вот-вот перевернут. И надо успеть спросить, пока страницу не перевернули.
- Конечно. Волшебников вообще гораздо больше, чем ты думаешь.
- Смотря что понимать под словом «волшебник»!
- А это как раз неважно, - улыбнулась Лия.
Сил спорить не было. Уже засыпая, Настя подумала, что хотела спросить её о чём-то ещё, но это тоже было уже неважно. Настины сны пахли липовым цветом и малиновым вареньем.
***
Открыла глаза Настя уже дома, в своей постели. Она смутно припоминала, как кто-то брал её на руки и куда-то нёс, запах папиных сигарет, смешивающийся с медицинским запахом и тонким ароматом малинового варенья, но как именно она попала домой, не знала. Ну и ладно. Это, в конце концов, не самое необычное событие за последнюю неделю.
Дождь монотонно и настойчиво барабанил по карнизу. Настя вылезла из-под одеяла и, дрожа от холода, побежала одеваться. Наскоро позавтракав и намотав на себя всё тёплое, что у неё было, девочка выбежала из дома.
Её ведь ждут там люди без зонтов на серой неуютной остановке трамваев.
…Остановка напоминала цветочную клумбу. Вокруг маленького островка под крышей тут и там расцвели разноцветные зонтики – синие, жёлтые, малиновые, розовые. Под каждым из них стояло по несколько человек.
- А ты что здесь делаешь? Иди-ка домой, а то разболеешься, - окликнул Настю из-под розового зонтика кудрявый зеленоглазый Ян. Он явно знал обо всём, что случилось вчера вечером и сегодня ночью. Вместе с ним под зонтом стояли женщина с пятью авоськами, которой надо было ехать до медицинской академии, и рыжий врач скорой помощи, похожий на кота.
- Слышишь, дорогая, тебе не сказали, что у тебя сегодня выходной? - очень проникновенно сообщила ей Рада Аркадьевна из-под голубого зонтика в горошек. – Знаешь такое слово? Вот и молодец. Умная девка!
- Варенье не забудь, - протянулась к Насте из-под клетчатого зонта знакомая рука в таком же клетчатом дождевике. Девочка подняла глаза: птиценосый парень стоял на остановке сразу с двумя зонтами, прикрывая от дождя как минимум группу детского сада.
- И это. У тебя есть телефон? - изрёк из-под красного зонта, который держал над мамой с двумя детьми, такой же помидорчато-красный мальчик в футболке с надписью НАТЕ! – А то я не очень понял, где смотреть на грифонов, но, в общем, сходил бы с тобой на них посмотреть. Если ты не против.
…Подъехал, дребезжа, краснощёкий свежеумытый трамвай, и Настя, отсчитывая самому обычному на первый взгляд кондуктору 16 рублей за проезд, подумала о том, что Лия, кажется, всё-таки была права – даже если все эти люди вышли на остановку с зонтиками не без её участия.
Особенно если это было так.

---

Заповедник Сказок.

Довольно неожиданно (особенно для меня!) сказка про Crescendo стала золотым лауреатом в "Заповеднике Сказок", ура!

Что это значит? О, это значит две вещи: во-первых, теперь я тоже смогу читать и оценивать тексты в конкурсах "Заповедника Сказок" (и повесить в свой профиль в жж модную медальку, ха-ха!), и, во-вторых, пора приниматься за новых супергероев-неудачников.

Спасибо всем, вот.

P.S. В конкурсе "День воды, огня и медных труб" были прямо очень хорошие тексты, читайте же их скорей!

---

Заповедник Сказок.

Во-первых, я решила всё-таки последовать совету, который мне дали год назад Оля и Ласька, и отправить "Крещендо" в "Заповедник сказок".
Надеюсь на конструктивные комментарии оттуда и радость от взаимодействия с чужими сказками, очень уж их люблю.

Сказки этого дня в заповеднике - вот: zapovednik-2005.livejournal.com/453784.html

И, во-вторых, там, в "Заповеднике", мне нарисовали картиночку. Я всю жизнь мечтала! Поэтому не могу не поделиться.

---

Глава 6. Рождественская серия.

UPD: извините, но

ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Иосиф Бродский

Всё отделение, кажется, пропахло мандаринами. Календарь облетал, очереди в магазинах удлинялись, а люди в транспорте непостижимым образом начали иногда улыбаться. На окнах больницы появились кривоватые снежинки самых разных размеров и расцветок – в клеточку, в линеечку, жёлтые, серые; впрочем, попадались и белые. Санитарка Аня Иванова мыла пол на лестнице и предвкушала, как сейчас поедет домой готовиться к празднику. Было тихо и спокойно.
Впрочем, думать об этом явно не стоило. Потому что дверь этажом ниже тут же оглушительно хлопнула, и вверх, перепрыгивая через ступеньки, едва-едва касаясь их, чудом не падая на скользком мокром камне, мимо Ани промчался… правильно.
- Мне нужна любовь! – орал в трубку доктор Максимилиан Генрихович, волосы которого были припорошены снегом, а на дужке заклеенных изолентой очков повисла мандариновая кожура. – Мне кто-нибудь сегодня объяснит, как мне найти любовь? Что? Её нет? Ну тогда я отказываюсь работать в таких условиях!
Не сбавляя скорости, он исчез в дверях третьего этажа. Аня пожала плечами: с кем ни бывает. Мало ли, вдруг доктору просто неудачно прилетело по голове мандарином, и он внезапно осознал тщетность бытия.
Снег за окном падал и падал. Аня мыла пол. Есть ли в мире любовь, неизвестно, а вот грязные следы от ботинок Максимилиана Генриховича есть точно.
Между прочим, ботинки были разные.
***
Усатый участковый дядя Петя почесал затылок и тяжело вздохнул. Ну что вот ты будешь делать. Пришёл на вызов, а тут парень, живёт тут под крышей, комнату снимает – соседи звонят, мол, его кто-то побил. Да и видно, что побил. Нынче люди злые, сил нет. Парень хороший, видимо, и объяснить всё готов, и дядя Петя и рад бы ему помочь, но как, если парень ему по-таджикски, а он, дядя Петя, и по-русски через два слова понимает, ежели какой говор неместный. Вот эти москвичи, их же один чёрт поймёт. И что делать прикажете? Парень дворником работает, бумаги в порядке, ни одного дурного слова про него никто не говорил, помочь надо, но как?
На лестничной клетке, вокруг дворника Сахиба и дяди Пети уже собралась сердобольная толпа соседей, которые наперебой пытались объяснить Сахибу на пальцах, что хочет от него дядя Петя, и наоборот. Соседи наперебой переживали и ни на минуту не замолкали. Всё смешалось: тапочки, халаты, бигуди, пальто, шубы, куртки. Равнодушных не было: Сахиб на прошлой неделе сам построил и залил во дворе здоровенную горку, и теперь ни один ребёнок не простил бы родителям, если бы справедливость не восторжествовала.
В ход шли пантомима, рисуночное письмо, театр теней и горловое пение. Версии высказывались самые фантастические, но очевидно, что никто на лестнице не владел ни одним индо-иранским языком. Сахиб сознался, что в школе учил немецкий, но не помогло и это.
- Что тут у вас за собрание? – внезапно раздался в толпе низкий приятный голос. Дядя Петя обернулся – по лестнице поднималась – вот удача-то! - знакомая участковому с незапамятных времён переводчица Люба… как там её по фамилии… блин… в общем, Люба.
– Дядя Петя, перевести, что ли, надо?
- Ой, Люба, привет, - расплылся в улыбке участковый. – Вот видишь, у Сахиба беда, а где я сейчас переводчика найду? Ты случайно таджикского не знаешь?
- Так я ж по таджикскому и работаю, дядя Петя, - развела руками Люба, и все разномастные органоиды лестничной клетки одновременно облегчённо вдохнули.
Люба поставила сумку на лестницу и что-то сказала Сахибу. Парень просиял, несмотря на огромный фонарь под глазом.
…Спустя полчаса дядя Петя, вышел из подъезда очень довольный, выяснив, что Сахиб, оказывается, защищал местную кошку Машку от какого-то пьяного, который на морозе облил её пивом, и что обидчик котов и людей по описанию очень уж походит на местного хулигана Стёпу Лузгарёва, который в полном соответствии со своей фамилией проводил дни в основном за семечками и алкоголем. Дело теперь было за малым: навестить Лузгарёва и провести беседу с ним.
А Машку уже нашли, притащили домой и помыли его, дяди Пети, собственные дети. Да уж, какие там новогодние чудеса из кинофильмов американских – обычная работа. Ещё и не такое бывает. Главное, чтоб дети кошку бабушкиным полотенцем не вытерли, а не то ух, как она им всем троим всыплет.
Ничего необычного. Вот только Люба откуда взялась так вовремя? Ведь она же точно здесь не живёт. Да и вообще, откуда дядя Петя её знает? Надо же, совсем запамятовал. Странно это всё. Но подозрительная мысль покрутилась в голове ещё несколько минут и исчезла за более насущными делами. Участковому милиционеру было не до новогодних чудес, тем более что он в них не верил.
…Люба, которую Сахиб с женой уже успели напоить чаем и накормить ирисками, вышла из подъезда, близоруко щурясь на фонарь, потом посмотрела на часы, воровато огляделась – холодно, во дворе никого - и полезла на горку.
Надо сказать, что дети обожали дворника совершенно за дело.
Она съехала уже раз пятый, когда обнаружила, что за ней с большим интересом наблюдает солидный мужчина в меховой шапке и длинном пальто. Падал снег. Во двор въехала красная машина и кружила теперь по нему в поисках места для парковки. В окнах зажигался свет. Мужчина в шапке внимательно смотрел на Любу и неудержимо напоминал Ипполита из фильма «Ирония судьбы».
- Да не бойтесь, горка отличная, - крикнула ему, наконец, Люба, в очередной раз поднимаясь из сугроба. Мужчина коротко кивнул ей, оценивающе посмотрел на свой кожаный портфель и бодро зашагал к ледяному сооружению.
- Товарищи, товарищи, погодите, а давайте паровозиком? – из машины, которая, наконец, припарковалась, спешно вылезала пожилая дама в таком же красном пальто.
***
Толпа на остановке явно превышала разумные пределы даже для часа пик. Вдобавок все размахивали руками и что-то снимали на мобильные телефоны. На ходу поднимая воротник пальто, нахохлившись, как воробей, Люба думала, что если сейчас зайдёт в какую-нибудь социальную сеть на своём телефоне, то узнает, что тут произошло даже быстрее, чем если спросит у очевидцев, но очень уж не хотелось снимать перчатки на таком морозе.
- Что случилось? – поинтересовалась Люба у крайнего из стоящих на остановке молодых людей, увлечённо строчившего что-то в телефоне. Тот оторвал свой горящий взгляд от сенсорного экрана и практически ткнул этот самый экран в нос девушке. На экране была фотография очень красивой и очень заплаканной девочки лет шести в синей шапочке и подпись: «Срочный перепост! На остановке «Улица Тимирязева» сидит девочка, лет шести на вид, и плачет. Ребёнок не говорит по-русски! Возможно, она потерялась, и где-то её ждут мама и папа! На улице страшный мороз!!! Давайте вместе совершим рождественское чудо!!!» Количество лайков под фотографией увеличивалось на глазах.
- А на каком языке ребёнок говорит? – поинтересовалась Люба. Юноша укоризненно пожал плечами:
- Вы бы лучше перепостили, что ли.
- Обязательно, - горячо пообещала Люба и полезла в толпу. Девочка уже не плакала, а натуральным образом ревела и звала маму. На иврите.
Бедная маленькая Ирит, она всего-то вышла из автобуса за другой тётей, у которой просто был плащ ну совсем как у бабушки, к которой они с родителями приехали в гости! Люба успокоила девочку, выяснила у неё телефон мамы, на всякий случай описание дома бабушки (и бабушкиного кота Марсика, потому что ребёнок, почувствовав родную душу, уже не мог остановиться), после чего перевела информацию кому-то из призывно протянувших к ней телефоны людей, и, удостоверившись, что мама и бабушка уже бегут и будут с минуты на минуту, покинула остановку, так и не сделав обещанного перепоста.
Дела, к сожалению, ждут. В соседнем гастрономе уборщицу из Узбекистана пытаются уличить в краже, которую она не совершала; в квартале от кардиологической больницы у французского туриста случился сердечный приступ, а диспетчер скорой помощи в школе немецкий учила, да и то 30 лет назад. К студенту фармацевтической академии приехала из родной Турции мама, вышла в магазин без телефона и заблудилась: дома-то в районе общежития кругом все одинаковые! И ещё из онкологического диспансера звонила доктор – просят срочно им перевести пересмотр гистологических препаратов из Германии, а то вдруг надо будет утром другую химиотерапию начинать.
Уже по пути к магазину Любу всё-таки нагнали счастливая Ирит с мамой и бабушкой и заключили в трёхъярусные объятия. К счастью, на этой фотографии, моментально облетевшей социальные сети города, Любиного лица не было видно.
Как обычно.
***
- Люба, Люба, где ты, почему у тебя не ловит телефон? – Ася Энгаус, прикрыв рот рукой, как будто бы от этого на другом конце правда лучше слышно, прижимала трубку к уху. – Тут наш доктор с ума сходит и требует тебя. У них привезли в приёмный покой глухого парня с травмой головы. Он то ли ничего не помнит, то ли они его просто не понимают. Макс бегает по больнице и угрожает травмой головы и нам, если мы тебя прямо сейчас ему не найдём!
- Я в милиции, - Люба на том конце провода наслаждалась произведённым эффектом, но быстро сдалась. – Да нет, ничего не нарушила, я показания перевожу.
- Сейчас я скажу Яну, он за тобой прилетит! Люба, скажи адрес!
- Ну уж нет, я быстро приеду, 5 минут!
В трубке раздались гудки. Ася закрыла лицо руками и покачала головой. Аня хотела было пошутить про всю скорбь еврейского народа, но поостереглась: она понятия не имела, как Ася реагирует на шутки про свою национальность, особенно когда они на самом деле не про её национальность. Но зато история про Максимилиана Генриховича, которому не хватает любви, наконец, начала обретать некую логику.
- Это невозможно! Она сейчас поедет с превышением скорости, её заберут в милицию, как в прошлый раз, и всё, - горестно сообщила Ася.
- А на чём она ездит? – осторожно осведомилась Аня. – Может, я пока позвоню на охрану, чтоб её пропустили на территорию больницы?
- У неё есть пропуск, - тон Аси стал ещё более похоронным. – Это единственный в этом городе медицинский пропуск на мотоцикл.
- Эта ваша Люба ездит на мотоцикле? Зимой? В Перми? – брови у Ани слегка поползли вверх.
- Ага, на «Харлее», - с завистью кивнула Ася. – В прошлый раз она превысила скорость, и у неё отобрали права. За время без прав она соскучилась по быстрой езде так, что, в общем, через день их у неё снова отобрали.
- А-а-а… - протянула Аня. В её голове уже начал вырисовываться образ Любы – плечистой женщины в косухе, наверняка с копной волос неимоверного цвета. Или нет. Ирокез, точно. Рост, наверное, метра под два. Эта Люба, наверное, какая-нибудь рок-звезда местная. – Ты говоришь, она переводчиком жестового языка работает, да?
- Нет, она латынь у нас в университете преподаёт, - Ася опустила глаза и принялась с огромным вниманием изучать рисунок на линолеуме. Аня уже давно заметила, что все супергерои-неудачники, когда речь заходит о противопоставлении их и людей, поступают именно так. Может, у них есть какой-то кодекс джедая, который велит им, например, всегда смотреть в пол?..
- Ася, да что же ты, не переживай, - Аня осторожно положила руку Асе на плечо. – Подлечишься, выйдешь из академа и доучишься. И права на мотоцикл получишь, если ты тоже ненормальная… то есть, если тебе это нужно, конечно.
…За окном раздался оглушительный рёв мотора. Ася, едва не обрывая канюли с кислородом, рванулась к окну. Аня устремилась в приёмный покой, осознавая полную и безоговорочную победу любопытства над разумом - но нисколько в ней не раскаиваясь.
- Ну здравствуйте, лентяи-разгильдяи! – раздавался под древними сводами непривычно пустынного приёмного покоя мощный голос, который мог бы быть хорошим оперным контральто. В коридоре было темно, и Любу было невидно, но она неумолимо приближалась, судя по звукам. – Неужели так трудно выучить жестовый язык? В прошлый раз кто клялся, что запомнит хотя бы дактиль?
Аня стояла за спиной у Максимилиана Генриховича с ведром и шваброй и изо всех сил делала вид, что пришла по делу, а не поглазеть. Максимилиан Генрихович стоял у входа в кабинет, наполовину освещённый ярким электрическим светом из него, наполовину погружённый в пахнущую хлоркой и нездоровьем темноту больничного коридора. Вид у него при этом был совсем не грозный, скорее даже наоборот – приветливый как никогда.
Люба, наконец, выступила из тьмы.
Это была среднего роста, где-то до плеча Ане, весьма и весьма полная девушка в чёрном пальто нараспашку и красном вязанном берете. Короткие тёмные волосы Любы завивались и торчали во все стороны. Ярко-красная помада, ярко-красный свитер с хрестоматийными оленями. Очки в чёрной оправе. Родинка над верхней губой. Красные гриндерсы в синих бахилах.
Справившись с собой, Аня закрыла рот и с подчёркнутым вниманием принялась драить чистый пол сухой тряпкой.
- Что-то я не вижу покаяния на твоём лице, - вместо приветствия бросила Люба, на ходу скидывая пальто прямо в руки Максимилиану Генриховичу, и скрылась в смотровой. Максимилиан Генрихович обернулся - только тут он, кажется, заметил Аню. Доктор с каменным лицом вручил ей Любино пальто, зашёл в кабинет и захлопнул дверь.
Аня осталась одна – в темноте, в недоумении и в ярости.
***
- Макс, но ведь это не дело, - Люба с ногами забралась на стул в ординаторской и с аппетитом ела яблочное повидло столовыми ложками прямо из банки. – Пошлите уже кого-нибудь на курсы в общество глухих. Телефончик запиши вот, с факсом: восемь триста сорок два, два…
- Люба, ты не поверишь. У всех есть работа, а денег нет ни у кого. И потом, у нас же тут все ветераны умственного труда, вдруг человек плохо выучит и неправильно переведёт…
- Конечно, чтоб правильно переводить, надо переводить много, практиковаться и так далее. Это целая жизнь, Макс, - прочавкала Люба. – Но она стоит того. И вообще, сколько можно учить английский, есть куча других языков. Я могу понять, почему люди, например, баскский не учат – где ты в Перми найдёшь преподавателя? Преподаватели баскского все люди приличные, чего им тут делать. Ну или ладно, например, татарский (хотя я считаю, что не знать ни одного агглютинативного языка стыдно приличному человеку!), ладно таджикский или узбекский: как ни крути, всё-таки тоже иностранный, можно оправдаться, если постараться. Но русский жестовый язык, он же даже не иностранный! Стыдоба! У тебя случайно нет ещё варенья?
На столе росла горка мандариновой кожуры. Чайник на электроплитке в углу закипал уже, наверное, в десятый раз. На диване рядом с ней сидели Ян и Ася и в 4 руки вырезали снежинки из листочков отрывного календаря, который Ася, запутавшись в путешествиях и времени, забывала обрывать, и он теперь отставал от действительности почти на месяц.
- А сколько языков вы знаете, Любовь Петровна? – поинтересовался Малинин, вырезавший особенно затейливую снежинку и от усердия даже высунувший язык. Люба преподавала у него латынь, на которой Ян не то чтобы часто появлялся, поэтому чувствовал он себя сейчас крайне неуютно. Он и имя преподавателя-то узнал сегодня, но надеялся, что это пройдёт незамеченным.
- Все, Малинин.
Люба звякнула ложкой о пустое дно банки и с сожалением вздохнула. Малинин прикусил язык и заморгал. Чайник на электроплитке, чтобы заполнить неловкую паузу, протяжно засвистел.
- В смысле? – наконец, переспросил красноречивый студент-филолог, снимая чайник с импровизированного огня.
- В смысле все живые языки мира, Малинин.
– Так разве бывает?
- Конечно, не бывает, Малинин, - успокоила его Люба. – Некоторым людям ведь даже зачёт по латыни сдать не под силу. А ещё люди не летают, как птицы. А наши сны зависят от того, что мы ели на ужин. И прошлое – упрямая вещь и не желает меняться.
- То есть вы… тоже не человек?
- Конечно, Малинин, преподаватель же не человек. А переводчик вообще почтовая лошадь просвещения, - Люба картинно воздела руки к украшенному ржавыми узорами потолку. - Загнанная! В мыле! Вот я, между прочим, в кино собиралась сегодня. На «Звёздные войны». А я что делаю? Сижу в компании каких-то нелюдей, то есть студентов, что ещё хуже нелюдей, и доктора, как будто у меня с головой не в порядке. Наверное, и правда не в порядке. И вообще: я русским языком спросила: есть ещё варенье? Или вы тут даже русского не понимаете?
Ян морщил лоб, что-то про себя проговаривал и так смотрел на стену, что, казалось, сейчас просверлит в ней взглядом дыру, а потом спросил:
- А вот в Амазонии, говорят, есть язык Пирахан. Там, говорят, даже числа нет. И полторы фонемы. Его вы тоже знаете?
- Хорошая попытка, Малинин, - сладким, как яблочное повидло, голосом, ответила Люба. – Если посреди Перми внезапно окажется замерзающий представитель племени Пираха, я, конечно, применю все три фонемы и три тона этого чудесного наречия, чтобы помочь ему добраться до тепла. Но если ты задумал продать меня лингвистам в информанты, то нет, не сработает. Ладно. Раз варенья у вас больше нет, пойду я, пожалуй, у меня кино через 10 минут. Значит, так, Макс: на курсы в ВОГ пошлёшь своего донора удачи. Ну а что, повезло так повезло! Малинин, учи латынь. А ты, Аська, заходи в гости поговорить, а то забудешь бабушкин язык, она расстроится. В Новом Году увидимся.
- Люба, давай я тебя переброшу на полчаса назад, - начала вставать Ася.
- Тут 5 минут ехать. Малинин, до свидания. Auf wiedersehen, zay gezunt!
- А это какой язык? – поинтересовался лингвистически наивный в германских языках Малинин. Ася, судя по её лицу, не то опять завидовала Любе и её «Харлею», не то опять переживала за Любины права, не то опять предавалась детским воспоминаниям о бабушке, об утраченном времени и каких-нибудь колокольнях Бальбека – в общем, явно пребывала где-то не здесь.
- Не какой, а какие, - ответил за Асю Макс. Он рывком открыл окно и с наслаждением закурил. За окном взревел мотор «Харлея». Жёлтый луч света прорезал снегопад. Доктор поправил очки, наполовину свесился в окно и, убедившись, что опасность миновала, извлёк из-под стола трёхлитровую банку вишнёвого варенья.
- А что это вы на меня так смотрите? Я никогда и не говорил, что я альтруист.
***
На остановке не было никого, кроме почти сливавшейся с сугробом белой фигуры – зыбкая границы между вечером, когда автобус ещё, может быть, ходит, и ночью, когда его уже точно не будет, давно прошла. Фонарь над остановкой периодически моргал, как будто засыпал на посту.
И всё же одинокая фигура на занесённой снегом остановке чего-то ожидала на краю тротуара. Люба пронеслась мимо, окатив фигуру снегом и грязной кашей из-под колёс, проехала ещё 2 квартала, выругалась сквозь зубы и лихо развернулась на встречной. 31 декабря, какой ненормальный тут будет по своей воле стоять? Какой ненормальный будет тут по своей воле ездить?
- Автобусы не ходят, - сообщила она, резко затормозив у остановки. – Или вы тут Деда Мороза ждёте?
- Так я сам Дед Мороз, - дружелюбно ответил Любе белый сугроб, больше напоминавший снеговика. – Просто что-то у меня с санями сегодня проблемы.
Люба протёрла очки; высоченный пожилой мужик в белом пуховике, действительно припорошенный снегом по самую макушку, выглядел неожиданно дружелюбно. И ничему не удивлялся.
- Вам в Великий Устюг, поди? – Люба сочувственно скривилась.
- Хуже, - Дед Мороз отряхнулся и оказался действительно бородатым.
- В Закамск, что ли? – догадалась Люба. Окладистая борода, белая и длинная, вызвала у Любы желание подёргать и проверить, не из ваты ли она, и теперь она, серьёзный человек, преподаватель латыни и переводчик с многолетним стажем, боролась с собой.

Дед кивнул. Люба прикинула в уме, сколько бензина осталось в её железном коне, и сделала решительный приглашающий жест. Дед Мороз засунул руку в сугроб и извлёк из него увесистый мешок, который, заправским жестом перекинул через плечо.
- Спасибо, внучка, выручила.
- Ну, может, это покроет то, что я весь год плохо вела себя?
Мотор взревел. Ветер свистел в ушах; снегопад усилился настолько, что Люба почти не видела дороги впереди себя. Где-то под ними лениво ворочалась подо льдом Кама, которой, наконец, не надо было отмахиваться от рыбаков, зачем-то дырявивших её одеяло.
Ехали молча.
«Нет, борода всё-таки не из ваты. Тут что-то другое. Мочалка? Искусственные волосы? Но почему тогда сосульками не замёрзла? Оригинальное всё-таки занятие у мужика. Вот это работа. Это я понимаю».
- Дедушка, а куда в Закамске-то? – своевременно поинтересовалась Люба, когда позади остался инфернально мигающий в темноте новогодней иллюминацией дворец культуры.
- Да тормози хоть здесь, - раскатисто прозвучал за плечом голос деда. – У меня в каждом доме дело найдётся. А с некоторыми и на посту…
От неожиданности Люба действительно затормозила – в полуметре от преграждающего ей дорогу полосатого милицейского жезла. Она даже не успела испугаться, зато успела не на шутку разобидеться на Деда. Если он такой зоркий, почему не сказал? Она ж, поди, километров под 100 ехала, чёрт возьми, сейчас прав лишат опять. Надо было слушать Энгаус… Вот чёрт. И прямо под Новый Год.
- Здравия желаю, Дедушка, - раскрасневшийся молодой инспектор ГАИ сиял как новогодняя ёлка и улыбался до ушей, по форме напоминавших ручки кастрюли и предательски торчавших из-под форменной шапки.
- Привет, Володя! Ну ты и вырос, - Дед заключил инспектора в могучие объятия. Люба вжалась в сидение и решила прикинуться, что её тут нет. Впрочем, у них тут кажется, семейная мафия. Смешно, когда твой дед работает Дедом Морозом, наверное. Может, он уговорит внука её не штрафовать?..
Любин пассажир бодро соскочил с мотоцикла и углубился в свой огромный мешок, скрывшись в нём почти наполовину. Из мешка донеслось:
- С бабушкой будешь встречать?
- Да не, я дежурю, дедушка Мороз, - развёл руками инспектор Володя. – Но она ничего, всё понимает. Вроде к ней мама зайдёт, ну и я, как освобожусь. Я гитару ей купил новую, только вот…
Снегопад усиливался. Инспектор Володя перевёл взгляд на Любу. Взгляд этот ничего хорошего не предвещал. Люба молча полезла в карман за правами.
- Струны забыл, знаю, - донеслось из мешка. – Сейчас, погоди.
Когда инспектор дорожно-патрульной службы Владимир Козлов как раз закончил выписывать штраф за превышение скорости водителю Любови Толмачёвой, из искрящегося сугроба, в который успел превратиться мешок с подарками, вновь возник Любин бородатый пассажир и протянул Володе аккуратную коробочку, перевязанную зачем-то красной лентой.
- Вот, тут струны бабушке нейлоновые, ну и каподастр, который ты тоже забыл. Ты там под ёлку спрячь как-нибудь, сам знаешь.
- А почему бы вам самому не спрятать? – порядком замёрзшая и слегка раздражённая Люба мрачно смотрела на деда из-под своего берета.
- Я не могу, - доброжелательность деда, кажется, невозможно было поколебать ничем, но он смутился. Или просто от мороза покраснел? Кто его разберёт… – Она в меня, как бы так сказать помягче… ну… не верит, в общем. Но это ж не повод без подарка сидеть, правильно?
Люба хотела сказать что-то привычно колкое, но почему-то прикусила свой подвешенный подобно маятнику Фуко и, видимо, потому сутки напролёт болтавший язык, а щёки у неё покраснели - то ли мороз и без того был достаточно колюч, то ли Любе стало неведомо почему стыдно. Стыдно за то, что она с самого детского сада была яростным противником теории о существовании Деда Мороза. «Нет, ну вы поймите, - каждую зиму втолковывала она малышам из своей детсадовской группы, стоя на горке, как на броневике. – Вот вы даже ещё не умеете писать, как какой-то там дед узнает о том, чего вы хотите? Бросьте, это мама с папой покупают!» Дети, уяснив, что Дед Мороз – опиум для народа, начинали несмело, но вполне искренне рыдать. Воспитательница ругала Любу. А через год всё повторялось. Потому что… ну не может же он быть настоящим? Что за маскарад вообще.
Люба и искоса посмотрела на деда: тот достал из кармана огромную карту, развернул её и что-то бурчал себе под нос, водя длинным пальцем по улицам Города, приобретавшим на бумаге вид безликих и одинаковых линий, хотя в реальности каждая из них была целой вселенной.
- Любовь… Петровна, - инспектор патрульно-постовой службы Владимир Козлов аккуратно, как к незнакомой собаке, притронулся своей здоровенной ладонью к рулю Любиного мотоцикла. – Ведь это у вас… ну, типа… настоящий «Харлей» же, да?
- Ещё какой, - Люба сосредоточенно потёрла нос и поправила очки.
- А он какую скорость развивает? – глаза у инспектора Козлова напоминали две фары дальнего света в тумане.
- О, я бы показала, - Люба многозначительно скривилась и даже как-то приосаниилась. – Но у меня не хватит денег на ещё один штраф!
Лицо инспектора Владимира Козлова оставалось каменным («настоящий профессионал, непробиваемый!» - подумала Люба), но зато несколько раз сменило цвет: сперва оно приобрело гранитный оттенок, затем окрасилось в мраморный, перешло в родонитовый, и тогда инспектор Козлов, наконец, заговорил.
- Любовь Петровна. Я это. Ну. Типа. Вы не сочтите за что-нибудь. Я же, ну, не кто-нибудь. Я вас оштрафовал за дело. У меня работа такая. И в жилом районе, ну, нельзя так ездить. Я понимаю, что новый год, но вдруг вы бы вы кого-нибудь того. Ну, не того. И у него бы нового года не было. И никакого бы это. Не было. Никогда. Понимаете.
Люба вспоминала древнего грека Демосфена, который говорил, набрав в рот камней, и представляла себе инспектора Козлова, который вот так вот, в шинели и шапке, стоит перед разноцветной и шумной, как морской прибой, древнегреческой толпой и смотрит на афинян серьёзными глазами, зажав в руке квитанцию. И где-то там, в толпе, стоит бабушка оратора и теребит узловатыми пальцами край своего хитона. Но отчего-то Любе совсем не было смешно – а было…. Ну, в общем. Это. Стыдно. Типа. Потому что вообще-то инспектор с ушами как у кастрюли был более чем прав, и она сама это знала.
- Да всё правильно. Что я, не понимаю, что ли. Ещё и темно, - Люба подняла голову. Она чувствовала себя настолько глупо, что терять было нечего. – Но я правда хорошо вожу. Если хотите, я вас покатаю. На скорости 45 километров в час.
Обрамлённые заснеженными ресницами фары дальнего света несколько раз моргнули и засияли ярче прежнего, а Люба пожалела, что инспектор Козлов не может улыбаться всё время. Вообще всё.
…Рассекая снегопад, сонно бродивший среди домов и деревьев и выискивавший, что бы ещё побелить, чёрный «Харлей», как послушный пёс, устремился вглубь микрорайона с двумя всадниками на спине.
Дед Мороз достал из правого кармана пожелтевший треугольник в косую линеечку и, усмехнувшись в усы, переложил в левый.
На треугольнике была нарисована ёлка из подобных друг другу треугольников и рыжий кот с 7 ногами, сидевший на кривоватой, но узнаваемой цепи. Кот пил молоко из бездонной кастрюли, под которой неумелой, но твёрдой рукой было написано:
«Дед Марос! Паздравляю тебя с Новым Годам. Надеюсь у тибя всё хорошо. Я бы хател паехать на «Харлее», пусть бы даже его вадил ни я. Такое моё зоветное желание.

Володя К. (не Кастрюлькин!!!!), 6 лет»
***
- А как вы успеваете их всех объехать до Нового Года?
- Так ведь пока я всех не объеду, Новый Год не наступит, внучка.
Они снова неслись по Камскому мосту – только уже в другую сторону. Позади осталось бесконечное (для Любы) число почтовых ящиков, скрипучих подъездных дверей, покосившихся крылечек и даже настоящих, взаправдашних печных труб (правда, Дед Мороз туда не лазил и вообще страшно оскорбился, когда Люба ему это предложила), в одну из которых Люба аккуратно спускала на верёвочке весь мир и пару коньков в придачу. Роль мира исполнял глобус – и исполнял довольно неплохо.
Впрочем, возможно, что целый мир кому-то тоже достался: подарки у Деда были самые разные. Кто-то получал в подарок игрушечную железную дорогу, кто-то – почти потерянное почтой, но чудом всплывшее откуда-то письмо из Калифорнии, покрытое татуировками синих штампов и шрамами растёкшихся букв обратного адреса.
Кто-то мечтал о собаке, и Любе оставалось только открыть железную дверь подъезда перед замерзающим бездомным щенком, а дальше они вдвоём с Дедом изучали карту во дворе и слушали, как из открытой форточки доносится «Мама, я назову его Джеком», «Папа, я его уже люблю», «Петя, а может, нам и правда питбуль не нужен; смотри, какой хороший» и «А твоя подруга Наташа, она же ветеринар», и, наконец, «Утром звоню Наташе, а до этого сделай милость, не суй пса в кровать! Что? Джека? Ну тем более, Джек серьёзный парень, у него будет своё спальное место».
…Куда проще и прозаичней была проблема студентки медицинского училища Анны: вместе с родителями и друзьями, наконец, собрались встретить Новый Год все вместе - в лесу, на лыжах, с мандаринами, чаем в термосе (кстати, вот почему сладкий чай из термоса любят все, даже те, кто просто сладкий чай не пьёт?) и костром, но, разумеется, забыли дома зажигалку.
- Мама, ты не поверишь, - радостно махала руками Аня, едва не разливая чай. – Магазины, конечно, все давно закрыты, но я прямо у лыжной базы встретила такого высоченного старика, который дал мне аж 10 коробков спичек!
- Отберите у неё их скорее, - призывал с набитым мандаринами ртом фельдшер Валера. – Она или сломает, или потеряет!
- Если и потеряет, то, в целом, не сегодня, - меланхолично протянул так и не представившийся парень с длинными волосами, который периодически проявлялся из толпы, чтобы настроить кому-нибудь крепления у лыж. Как его звать-то? При встрече Валера не спросил, а теперь было уже неудобно.
Ну, значит, не судьба.
…Игорь Иванович К., встречавший новый год в парке на трамвайном кольце, отправился к пруду покормить уток, а когда вернулся, обнаружил, что ёлка у деревянной сцены наряжена. Прямо как в детстве: тут были и старинные вишенки из медной проволоки, и шар с памятным олимпийским мишкой, и даже фарфоровый голубь на прищепке, которому ещё лет 30 назад кто-то из гостей отбил крыло, привычно нахохлился возле ствола, отворачиваясь раненым боком от наблюдателя (Люба едва не отбила ему второе крылышко, но этого инженеру К. знать было вовсе не обязательно!)
Кое-что, впрочем, Игорь видел впервые. Но мятного цвета шарик с нарисованными на нём белыми снежинками как будто всё ещё хранил тепло музыкальных пальцев, пахнущих ментоловыми сигаретами – хотя пальцы, касавшиеся его, и были теперь бесплотны.
Также нетрудно было определить, кому принадлежала менора, которую Люба сначала отказывалась зажигать, мотивируя это тем, что язык-то она знает, а что говорить – нет. Закончилось всё тем, что Ольга сходила за Бертой Исааковной, которая отругала почему-то не Любу, а Асю (которая была вообще не при чём) за плохую память, но явно была очень тронута.
Куда Ольга ходила за коллегой, Люба предпочитала не думать – равно как и о том, как именно в мешке у Деда Мороза оказались красная звезда с отколотым лучиком, пряничный домик, часы из крышки от «Нескафе» с нарисованными не в том порядке цифрами, хрустальная сосулька, плюшевый медведь с клетчатым ухом и другие сокровища, принадлежавшие в самые разные эпохи другим призрачным оркестрантам, собравшимся на сцене.
***
- Люба, - наконец, нарушил затянувшееся молчание Дед. – Притормози чуть-чуть. Я очень давно, уже минут двадцать хотел спросить у тебя 2 вещи: ты умеешь врать и делать оливье?
- Что?
При нажатии на тормоз мир вокруг обрёл очертания, и красный кирпичный дом по левую сторону от дороги, утонувший в снегу почти по карниз первого этажа, оказался подозрительно знакомым. И эти заросли болиголова, сухими ветряными мельницами стремящиеся в небо из сугроба. И эти старинные ковры, год за годом, в дождь и слякоть сушащиеся на турниках и качелях. И эти засохшие ветки плюща, обнимающие козырёк подъезда и, кажется, удерживающие его от неминуемого падения. И окно. Одно ярко светящееся окно на втором этаже.
Люба надавила на газ.
- Нет-нет, мы приехали.
Люба спрыгнула с мотоцикла, оценила диспозицию и, недобро ухмыляясь, повернулась к Деду Морозу.
- А вас не случайно в Болгарии называют «Дядо Мраз»!
- Не меня, а моего коллегу! – возмутился старик, отряхивая бороду. – Ты ж переводчик, должна бы знать. Значит, по поводу оливье придётся звонить кому-то ещё из ваших. А Мразу надо бы позвонить поздравить. Что-то он на поясницу жаловался под Рождество, как бы не разболелся!
Но Люба его уже не слушала. Она стояла и смотрела на это окно, похожее на зависшую в воздухе звезду, которая почему-то решила не падать не землю.
Казалось, что здесь не изменилось ничего. Также, как 15 лет назад, шёл из трубы дым, алела там, в вышине, герань на подоконнике. Та же табличка с номером и именем дома. Даже плющ, казалось, не забрался выше карниза… И наверняка футбольный мяч, которым они играли, всё ещё лежит в кустах и даже не сдулся. И всё, что они писали мелом на стене в подъезде так там и осталось. Только не прочитать – на двери висел ржавый украшенный странными завитушками замок.
- Знакомые места? – Дед Мороз материализовался за плечом у Любы и понимающе хмыкнул. – Ты же тут жила, да?
Люба не ответила. Сколько раз в детстве она мечтала о том, чтобы жить в Доме Одного Окна, столько же раз потом радовалась, что с ней этого всё-таки не случилось. Точнее, что это случилось не с ней.
- Так ты умеешь врать и делать оливье?
Падал снег. Пролетая возле освещённого окна, снежинки делались золотыми. Стояла неправдоподобная тишина. Люба, словно очнувшись, обернулась и указала на замок на двери.
- При чём тут оливье… Её новогоднее желание уж точно не про меня.
- Поэтому я и спрашиваю, умеешь ли ты врать. Впрочем, давай лучше назовём это театром, - Дед Мороз приподнял левую бровь и многозначительно ухмыльнулся в заснеженные усы. – Ты же представляешь, как страшно и больно, когда ломаешь, например, ногу? И как тебе необходима врачебная помощь?
Ей резко стало холодно и весело – как на горке, когда ты на неё, наконец, взобрался и только сейчас понял, какая она высокая и как же тебе страшно ехать вниз. Но не сидеть же тут теперь с санками до скончания времён? И вот ты отталкиваешься, закрываешь глаза и…
- Ну вы и зараза, - восхищённо присвистнула Люба. – Он же вас убьёт. И меня заодно.
- Нас не догонят, - пообещал Дед Мороз. – Во-первых, я волшебник. И, во-вторых, всё-таки даже медицинской «Волге» далеко до «Харлея», правда?
***
Аня Иванова и фельдшер Валера, вырывая друг у друга телефон, звали его на лыжную базу отмечать праздник.
- Максимилиан Генрихович, вы же врёте! Вы специально нам наврали, чтобы не поехать! Я знаю, кто сегодня дежурит – и это не вы! – орал Валера, проявляя чудеса тактичности и неожиданный сыскной навык.
- Узнаю, как вы добрались до журнала, Лазарев, вам же не поздоровится. Вы тут даже не работаете.
- Если вы не приедете, мне же весь год не повезёт! – смеялась в трубку Аня. Из трубки слышались голоса, завывание ветра, ностальгический перебор гитары жёлтой и, казалось, даже пахло зимним лесом и костром.
- Вам, Иванова, и так весь год не повезёт, - отрезал Макс и повесил трубку.
Часы пробили одиннадцать. На столе стояла пустая банка из-под вишнёвого варенья; пол был усыпан обрезками прошедших дней, которые, превратившись в прошлогодний снег, украшали окно и дверь ординаторской.
Он действительно сегодня не дежурил – зато дежурила заведующая кардиологией, которая пригрозила выгнать его на мороз, если увидит в отделении после 10 вечера. Примерно аналогичное она, наверное, сказала и Асе Энгаус, судя по тому, что Ася закрасила свой цианоз помадой и лаком для ногтей, нарядилась в синее платье и куда-то умотала на такси - с ветерком, с верным Яном и с чемоданом лекарств. Оба выглядели счастливыми, и Макс, выпуская вслед жёлтой машине сигаретный дым, думал, что для того, чтоб напоминать героев Шагала, этим двоим, пожалуй, даже не надо сегодня летать над городом.
Звонил Игорь и передавал ему бесконечные слова с той стороны – в том числе от Оли, которая желала ему, как всегда, любви, и Берты Исааковны, которая, как всегда, желала всему миру, чтобы у этого несносного Максимилиана уже когда-нибудь ну хоть чуточку улучшился характер. Отец не передавал ничего, из чего Макс делал вывод, что по-прежнему делает всё правильно.
Рада Аркадьевна, которая, как любой предсказатель, никогда ничего не желала, заходила утром – она и принесла ему то самое вишнёвое варенье, которое Макс чудом уберёг от Любы.
Ох уж эта Люба. Чёрт её знает, где она встречает Новый Год – но уж точно весело. Главное, чтоб опять не пришлось вытаскивать её из милиции, как в прошлом году (тогда майор даже не хотел её отдавать, потому что у Любы с собой был аккордеон – вы не знали, что она играет на аккордеоне? – и они как раз пели дуэтом «Во поле берёза стояла», когда на пороге отделения воздвигся заснеженный и заспанный Игорь). Или везти ей бензин в лес под Полазной, где он у неё неожиданно кончился, как в позапрошлом (ожидая подмогу, Люба успела познакомиться с какими-то лыжниками-туристами, и в город Максу пришлось везти не одного человека, а пятерых, при чём все говорили на разных языках).
Телефон на столе угрожающе завибрировал. Крошки печенья и мандариновые шкурки в панике распозались от него по гладкой, хотя и залитой чернилами столешнице. На экране с поистине роковой неизбежностью проступили буквы «Любовь».
Снегопад за окном стал плотным, как тюлевая штора. С двери ординаторской отклеилась и медленно упала снежинка с остатками цифр 2 и 5. Звякнула о банку, падая, испачканная в вишневом варенье ложка.
- Ма-акс, - раздался в трубке срывающийся оперный голос доцента Толмачёвой. – А что происходит с человеческой ногой, когда на неё упал мотоцикл? Я её теперь не чувствую, это нормально?! Ты опять дежуришь, я помню, но…
- Не дежурю. Вызывай скорую, слышишь, Люба, но тяни с ними время до моего приезда. Где ты сейчас? Точный адрес?
- У меня садится телефо-он, Ма-акс, - простонала Люба. – Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Хлопнула открывшаяся форточка. Короткие гудки. Макс замер - с трубкой в руке, с открытым ртом, с развевающимися на ветру волосами и внезапно покрывшимися изморозью стёклами очков.
***
- Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Люба технично нажала «отбой» и выключила телефон. Для натуральности она и правда залезла в сугроб, где немедленно до дрожи замёрзла. Дед Мороз, наблюдавший за спектаклем с мотоцикла, несколько раз хлопнул в ладоши.
- Тебе бы в театре играть, Люба. Сколько у нас есть времени? Это же вроде другой конец города…
- Да это же Дом Одного Окна, Дедушка! - Люба уже вылезла из сугроба и отряхивалась как собака, параллельно пританцовывая ногами что-то ирландское. – Тот, кто ищет его, всегда находит за первым же поворотом. Вы разве не знаете? Это же городская легенда.
- Кажется, оливье для них нам уже не добыть. Но тогда что же нам делать, внучка?
- Бежать, - закончили они хором и, нервно смеясь, как подложившие кнопку на стул учителю первоклассники, устремились в подъезд дома напротив. Мотоцикл как непосредственный участник событий остался лежать во дворе.
…Спустя несколько минут через двор чёрной летучей мышью метнулась тень Макса, едва набросившего куртку поверх халата, но, конечно, не позабывшего своих инструментов. На мгновение свет из окна напротив озарил его бледное сосредоточенное лицо и сжатые в ниточку губы. Макс замер и огляделся, как будто только сейчас понял, наконец, куда он попал. Он поднял голову и, кажется, побледнел ещё больше. Потом перевёл взгляд на лежавший в сугробе мотоцикл и решительно шагнул к подъезду.
Хлопнула дверь. Дом Одного Окна впустил своего посетителя.
***
…В подъезде было тепло. Пахло полынью, мятой, тысячелистником и, как ему показалось, красным вином – тем самым, которое они пили здесь летними вечерами, когда читали по очереди «Декамерон» на этой лестничной площадке.
Сколько лет им было? Люба тогда сдавала зарубежную литературу и заразила их этими чтениями вслух. Она утверждала, что ни за что не вынесет это любовное нытьё Филострато одна, поэтому они должны помочь ей. И они помогали, они жгли свечи в невозможных количествах и обсуждали прочитанное до утра. А утром он бежал на работу в анатомичку, засыпая на ходу, но улыбаясь во сне.
А сколько лет им было, когда он нашёл во дворе старый футбольный мяч и забивал бесконечные голы в двери подъезда, пользуясь тем, что вратарь не может покинуть пределов своей зоны?
Когда он вообще догадался об этом? А Люба? Кто им сказал? И, главное, кто и когда сказал об этом ей?
Чёрт возьми, о чём же он думает? Нужно же немедленно идти к Любе. Что с ней вообще? Если бы она успела вызвать скорую, то скорая уже приехала бы… Только бы они её никуда не увезли. Надеюсь, они догадались зарядить телефон, если увезли? Тут же есть розетки. Да, чёрт возьми, даже тут, в этом анахронизме, в этой живой легенде есть розетки!
Перед глазами Макса пронеслись последние 15 минут и он понял, что это ловушка.
Макс дёрнулся к двери, схватился за ручку… Тёплая медь в ладони моментально оживила в памяти и тот день, когда он в последний раз хлопнул этой дверью.
Бежать было поздно. Бежать было поздно с того момента как он сделал шаг внутрь. Макс несколько раз вдохнул, выдохнул и обернулся.
- Ты в курсе, что у тебя ботинки разные?
Она, конечно, стояла на лестничной площадке – как всегда, тощая, как смерть, с этим своим Z-образным сколиозом, как всегда, в каком-то из своих нелепых платьев, с распущенными волосами, бледная как чёрно-белая иллюстрация к Эдгару Алану По. Босая, конечно – о это чудовищное плоскостопие, конечно, она даже не подумала ни разу за все эти годы о том, чтобы его лечить. В руке подсвечник, на плече ворон – мерзкая птица, вот уж кто точно никогда не состарится и не умрёт. И будет вот так же, не мигая смотреть на нас с видом умника, хотя на самом деле не смыслит вообще ни черта.
- Почему ты плачешь? – спросила она.
- Из-за ботинок, - выдавил Макс, глядя в пол. – Об утрате правого. Бесконечно любимого правого ботинка.
***
До Нового Года оставалось 15 минут, когда Люба затормозила у памятника Пушкину, чтобы высадить Деда Мороза. Небо, ещё чёрное в белый снежный горошек, уже готовилось расцвести сотнями фейерверков и петард; стёкла домов и стёкла бокалов уже готовились зазвенеть. Любин телефон разрывался от поздравительных сообщений – но то, что среди них не было ни одного от Макса, говорило о том, что всё удалось.
…Глядя вслед стремительно удаляющемуся мотоциклу, Дед Мороз вытащил из правого кармана обожжённый по краям тетрадный листочек, на котором быстрым почерком прирождённого синхрониста было написано

«Ну ладно.
Я сдаюсь.
Пусть я сдам сессию, и философию тоже!
Пусть Винтер поступит в свой чёртов медицинский – может, тогда он, наконец, сможет оторвать свой нос от книг и увидеть, что на дверях Дома Одного Окна для него никогда нет и не было замка.
Пусть мама не упадёт в обморок, когда узнает, что я получила права на мотоцикл.
И самое главное: пусть, если ты всё-таки существуешь, я когда-нибудь узнаю об этом.

Люба Толмачёва, 19 лет. Пермь».


(Спасибо  Лисы по ту сторону дождя за помощь с этим текстом и с гипертекстом, в котором мы живём).

запись создана: 21.01.2016 в 13:33